Глава 6. У дверей.

Предисловие - «национальная идея»? - армия(царство средств сегодня) – введение – ад –рай - вечная весна в одиночной камере – антихрист - завершение в духе психоанализа.

 

 Предисловие.

Данная глава состоит из двух частей. В первой части показано приложение идей христианской, персоналистической этики к жизни общественной. Эта тема может составить отдельную книгу. Поэтому мы приведем лишь пару примеров. Во второй части будет сказано о конечных судьбах человека и человечества, то есть об окончательном, доведенном до предела этическом выборе, без рассмотрения которого  этика была бы не завершена.

 

«Национальная идея»?

Сейчас усиленно ищут «русскую национальную идею», вокруг которой можно было бы «сплотить» россиян. Не дай Бог, чтобы нашли! «Русская идея» в собственном смысле слова есть довольно-таки  смехотворное словосочетание. Что, бывает еще что ли французская или итальянская идеи?! «Русская идея» звучит почти так же, как «идея второго подъезда» или «идея сто пятой квартиры». Здесь уместнее употреблять слово «интересы». Российские интересы, интересы сто пятой квартиры… Всё понятно. Интересы у всех разные. Так и должно быть. А когда мы говорим «идея», нам представляется что-то возвышенное, то, что определяет нашу жизнь, предполагает свое осуществление. Короче, идея – это сформулированная ценность. А если словосочетание «русская идея» означает лишь «российские интересы» то, действительно, в «русской идее» нет ничего плохого. Надо понимать свои интересы. Да-да, понимать, а не искать. «Искать интересы» - звучит как-то нелепо. Они уже имеются. Их надо лишь вовремя увидеть. Это дело экономистов и политологов, но не идеологов. «Российские интересы» сугубо практичны и уж вдохновить «на подвиги» никого явно не смогут. 

Так что в «русской идее», судя по тому пафосу, с которым о ней говорят, видят далеко не практические интересы. Под идеей понимают некую ценность, которой должен быть подчинен весь русский народ. Ее осуществление часто может расходиться с «российскими интересами». Может быть, нам выгоднее сотрудничать вот с этой державой, но «идея» не позволяет. Чаще всего поиск «национальной идеи» приводит или к национализму, то есть к сознанию исключительности своего народа, или  к мессианизму, то есть сознанию исключительности возложенной на него миссии («народ-богоносец»). И то, и другое расходится с христианством. Поэтому усиление поисков «национальной идеи» всегда означает откат от христианства в данном народе: для людей теперь важны не христианские, а родовые ценности. Почему бы лично не осуществлять христианство в своей жизни, зачем еще какие-то «национальные идеи»? Христианину достаточно личной веры. Превратить личное во всеобщее, подчинить всех одной идее, одному тотему, хочет лишь архаичный человек, язычник. Для него ценности – не ценности, пока они не определяют жизнь всего народа в целом. Язычник любую ценность понимает как общеплеменную, а не как личностную.  

А осуществлять христианство личной судьбой могут представители всех народов. Христианизация означает универсализацию, размытие племенных и национальных границ. Как только христианство перестало быть одной из иудейских сект, а превратилось собственно в христианство, его стали проповедовать представителям всех народов, а не только «обрезанным». Христианство ориентировано на личность, на личное осуществление христианских ценностей, и потому христианин забывает о «родовом целом», о внеличностных ценностях. Он просто выпадает из народа, которому он принадлежал. Так что чем сильнее идет христианизация, тем больше становится таких «выпадающих». Если на основе христианских ценностей происходит объединение людей, то оно происходит не по национальному, а по вероисповедальному признаку, появляется наднациональная Церковь. «Национальная» Церковь – contradictio in adjecto.

Конечно, выпадение христианина из своего народа нельзя мыслить так, как будто бы христианин вдруг чудесным образом лишался всех своих национальных и культурных особенностей. Это просто невозможно да и не нужно. Денационализация как обязательное условие христианизации есть просто-напросто глупость. Также глупо требовать от всех уверовавших во Христа отказа от пола (кастрации или стерилизации), от цвета волос и пр.  Христианин выпадает из жизни своего народа исключительно в ценностном плане. Во всех остальных – хозяйственном, культурном, языковом он продолжает оставаться представителем своего народа. А выпадение в ценностном плане означит лишь следующее: христианин перестает соотносить свои ценности с ценностями общеродовыми, перестает требовать признания своих ценностей всем народом. Для него ценности имеют уже не национальный характер. А поиск «национальной идеи» как раз и означает такую национализацию ценностей, подчинение нации ценностям и подчинение ценностей – нации. И потому такие ценности есть ценности языческие, архаичные, а не христианские.

Так что если в итоге поисков «национальной идеи» ее находят в христианстве («идея русского народа – православие»), то христианство это фиктивно. Христианство не может стать национальной идеей, залогом «единства нации», оно, напротив, предполагает распадение, преодоление национального.  «Национальная идея» - это порождение родового сознания. Христианство, сделавшееся идейной основой национализма, становится одной из языческих религий, а сделавшееся основой мессианизма – становится по сути одним из вариантов иудаизма, с его ориентацией на исключительную роль одного народа, его истории, его будущего.

 

«Национальная идея» - отвратительный идол, который требует всё новых и новых жертв. Такое идолослужение называется «патриотизмом». «Национальная идея» обязывает каждого служить себе. Любого отказавшегося от такого служения она называет «предателем», «изменником». Возьмем, например, такое популярное сейчас понимание «русской идеи» как «могущества». «Русская идея» состоит в могуществе российского государства, в мощи российской империи. В угоду этой мощи «патриоты» хотят перестроить экономику, хотят пожертвовать жизнями солдат. «Россия должна быть могучей»! От всех этих великодержавных амбиций смердит за версту, воняет запахом жаренного мяса и казармы. Не дай Бог, чтобы они стали определять политическую жизнь общества. Не дай Бог, чтобы какая-то «национальная идея» овладела умами всех людей, то есть получила бы власть всенародно «награждать» и «предавать проклятию». Ведь если она ее получит – то ничего против такой идеи сказать будет уже нельзя. В тебя сразу полетят тухлые яйца и ругательства. А то и просто тебя посадят в тюрьму.

 

Таким паразитам как «национальные идеи», стремящимся овладеть обществом, противостоит демократический строй. Демократическое устройство государства, с его идеей прав человека, прежде всего свободы слова, мнения, собраний, исключает возможность централизованного навязывания «национальных идей». Если мне гарантирована свобода слова, то я могу обругать вашу «национальную идею» и не подвергнусь за это преследованиям и травле. По своему существу демократия предполагает общую безыдейность, то есть в демократических обществах невозможно обязательное служение всех какой-либо одной идее («православие», «строительство коммунизма» и т.д.), невозможно тотальное господство одной идеи, пусть даже демократической. Демократия дает право и на существование антидемократических идей (например, коммунистических и националистических). Никого вовсе не обязывают служить «росту демократии». Демократия есть механизм предотвращения низведения отдельных личностей до роли средства осуществления каких-либо «общих», надличностных, национальных идей в социальной сфере. Демократия как социальный строй полностью соответствует христианской, персоналистической этике с ее принципом «суббота для человека, а не человек для субботы». Демократия призвана служить людям, она предназначена для их удобства, должна подстраиваться под их нужды. Принцип свободных выборов власти и обеспечивает это. В тоталитарных же обществах человек вынужден подстраиваться под политику государства, скажем, под очередную затеянную им, ради своего «могущества», войну.

 

Если национальные или общегосударственные идеи низводят личность до роли средства, нивелируют личность, то это еще не значит, что в демократическом обществе, основанном на ценности личности, вообще не может быть идей, что ни у кого в нем нет идей. Наоборот, в демократическом обществе существует многоголосие идей. Сами по себе идеи не плохи. Отвратительна лишь идея, ставшая всеобщей одержимостью, знаменем безличного целого. Но как частное дело личности идеи необходимы. Вернее, они неизбежны, как неизбежны следы, если человек идет. Идеи и есть «следы» деятельности живой личности, отпечатавшиеся в словах ее волевые акты, личностные выборы. Если человек есть свободная личность, выбирающая и полагающая нечто волевым образом, то он неизбежно будет производить некие идеи. Ценности как бы рвутся из глубины человека, где они были определены волевым образом, они не могут не быть сформулированы. Если я выбрал веру в Бога, бесконечность, то у меня будут соответствующие идеи, если я выбрал свое нынешнее, конечное бытие – то другие, тоже соответствующие выбору. То есть если у человека нет никаких идей, то он вообще не живет активной свободной жизнью. Конечно, человек властен над идеями, а не идеи властны над человеком. По мере того как углубляется тот или иной человеческий выбор, ширится тот или иной волевой акт – меняются и идеи. Идеи постоянно обновляются. Каждая высказанная идея в каком-то смысле уже устарела, уже отделилась, уже вытеснена новой. Идеи в каком-то смысле – пустые шкурки. Но если этих шкурок нет – значит, и человек не растет, не сбрасывает шкурки, а остается в одной и той же. Бердяев часто жаловался, что каждая написанная им книга уже не удовлетворяет его, не может полностью его выразить. Бердяев в связи с этим рассуждал о природе творчества, о печальной судьбе творца, об объективации, о «застывании» в произведениях духа, такого живого при их рождении. Но, возможно, в этом как раз нет ничего плохого. Идеи – шкурки, которыми линяет личность. Каждый раз новая идея оказывается уже в новом положении – как след идущего человека, а между тем, когда появился последний след, человек уже занес ногу, чтобы шагнуть снова вперед.

Общие, безличные, а не от личности изошедшие, идеи, есть достояние целого, они подавляют личность, низводят до роли средства. И потому «идейные общества», то есть подчиненные одной идее, на самом деле до ужаса безыдейны. В них нет свободных личностей, которые рождают идеи, в них есть лишь подчиненные некой общей схеме вещи, застывшие в оцепенении. Вот почему в Советском Союзе не было ни одного хоть сколько-нибудь значащего философа, все они проявились во времена перестройки или чуть раньше, при общем распаде «идейности», когда коммунистическая идея уже окончательно утратила силу над умами и стала пустым звуком. В Советском Союзе не было ярких писателей, художников, публицистов. Все, кто был, были местного пошиба. А настоящие писатели, те, о ком не забудут, например, Бродский, Солженицын, выпадали, уезжали из «идейного» советского общества.

В современной России, охваченной поисками национальной идеи, тоже царит безыдейность. И, если идея действительно будет найдена и получит власть, если все будут ей подчинены, то безыдейность эта на многие годы утвердится в России.

 

Россия во всех сферах поражена сейчас кризисом безыдейности. Полный штиль. Паруса повисли. Нет идей. Вроде, есть всё, что надо: театр, поэзия, музыка, наука. Но всё это пожухло. За этим ничего не стоит. Означаемое исчерпывается означающим.

Сейчас принято сетовать: мол, не любят в современной России поэзию, не читают, не интересуются. Да скажите же ради Бога, чего ей интересоваться? Вы можете назвать хоть одного современного ПОЭТА? Рубинштейн, Кибиров вылезли еще из той, советской эпохи, вернее, на гребне протеста против нее. А кто появился сейчас? Да, «поэтов» сейчас тысячи. Существуют всякие поэтические тусовочки. Премия «Дебют», еще какие-то премии. Не спорю, среди десятков тысяч «поэтов» существует не один десяток талантливых людей. Они пишут стихи, которые не назовешь безвкусными, иногда их стихи даже «вполне ничего». Но почему их стихи должны быть мне интересны? Что они хотят мне сказать своими стихами? Что они мне хотят донести? Свою грусть, радость, любовь? Но я уже тысячи раз читал про это. Я не их знакомый или приятель, чтобы мне была интересна их грусть и их любовь. Эти «поэты» ничего не хотят сказать. У них нет идей. Они «просто пишут». Но мне неинтересно их «просто читать»! При чтении стихов «современных поэтов» возникает ощущения «пожухлости». Ничего не наполняет паруса их стихов. Последней яркой идеей (со времен Серебряного века) в российском искусстве была идея «борьбы с советским строем». Но вот советский строй рухнул, а новых идей не возникло.

И так не только в поэзии, так везде. Вот читаешь в старом, за 1992 г., журнале «Вопросы философии» обозрение, посвященное «новым философским журналам и альманахам». Ну и где теперь эти журналы и альманахи? Если какой и существует до сих пор, вернее, влачит жалкое, старческое существование, выходя тиражом 200-500 экз., то, я думаю, не интересен и самим авторам. Вряд ли это можно объяснить «отсутствием средств». Виновато отсутствие идей. Уже тогда, почти 15 лет назад, их не было. Это прослеживается и в темах статей. Про «философов» из таких «журналов и альманахов» можно сказать словами Ницше: «Подобно тем, кто стоит на улице и глазеет на проходящих, так ждут и они и глазеют на мысли, продуманные другими» («Так говорил Заратустра»). Ничего своего, никакого нового шага! Бесконечное старческое пережевывание! «Идея того-то в философии такого-то». Говорить о чужих идеях можно, только имея свои. Пусть самые вздорные, самые смелые, самые нелепые. В противном случае такой разговор просто не имеет смысла.

 

В политике – тоже самое. «Единая Россия» являет собой апофеоз безыдейности, ничего не значащей фразеологии. Но ведь и ее «идейные противники» тоже до крайности безыдейны! Возьмем самых крайних оппозиционеров – молодежные по своему составу Национал-Большевистскую Партию, Авангард Красной Молодежи. Какими идеями они руководствуются? Национал-большевики – это полный хаос, ничего отчетливого. Лимонов, их лидер – не идеолог. Да, он яркая, харизматическая фигура. Но он занимается эпатажем, а не идеями. Назовите хоть одного яркого идеолога в АКМ. Их там нет. АКМ вдохновляется не марксизмом, а совком. Духом «советской эпохи». Все эти «оппозиционеры» слишком мало думают, слишком мало говорят. Ими не движет никакая идея. Им бы только помидорами кидаться.

 

Армия (царство средств сегодня).

Нет еще ни одного такого столь антиперсоналистичестического и, следовательно, античеловеческого по самому духу и идее своей социального учреждения, как вооруженные силы, как армия. Нет еще ни одного подобного учреждения, которое прикрывалось бы такой же иезуитской, подлой и извращенной моралью, как вооруженные силы. Всякому отвратительно убийство «по совести», «из принципа». Но на алтарь войны были принесены десятки миллионов таких убийств. Армия – современная форма идолослужения, культа кровавых жертвоприношений, «священных жертв». Убить самого себя, если понадобится, и убить другого, да еще считать это своим «долгом», «доблестью», «отвагой», а не формой самого отвратительного рабства – вот что требует от людей идол войны.

Главное, что требуется от «настоящего солдата»: ни во что не ставить себя и других, а считать себя лишь средством для исполнения приказа, для поставленной «боевой задачи». Солдат должен быть «всегда готов» на подобное «самопожертвование». Это называется «доблестью», «дисциплиной».  Но одно дело - «положить жизнь за други своя», а другое – положить ее на алтарь языческого бога войны. Если я и спасаю сегодня ценой своей жизни целую роту – то только для того, чтобы завтра эту роту могли отправить на убой. «Выполнение боевых задач» - вот главная цель всех действий солдата. Сегодня для выполнения этой цели он должен кого-то спасти, а завтра он должен кого-то убить.

«Мораль», которой принято оправдывать превращение живого человека в боевую единицу, вся построена на подмене и искажении. Так, часто говорят о том, что солдат, участвуя в войне, тем самым защищает интересы «своего народа», «своей семьи». Так, два государства не смогли договориться по торговым вопросам. И теперь, видите ли, надо при помощи военных действий отстаивать экономические интересы государства, чтобы, тем самым, защитить благосостояние его граждан. Но разве хоть один нормальный человек, пусть даже его семья и живет в бедности, пойдет грабить и убивать другую семью, чтобы накормить собственную? Но почему если в обычной жизни это не дозволено, то «посредством войны», наоборот, становится «священным долгом»?

Далее, войны любят разделять на «справедливые» и «несправедливые». Опять же, это яркий пример иезуитства. Во-первых, солдата никто не спрашивает, и даже никто не допускает самой возможности спросить, хочет ли он участвовать в той или иной войне. Он обязан выполнять приказ, он обязан участвовать в любой войне, «справедливой» или нет. Так что же, даже если бы и были «справедливые», оборонительные войны, надо участвовать во всех?

Как на яркий пример «справедливой войны» указывают на Великую Отечественную войну. Все должны были оборонять свои «родные земли и хаты» от агрессоров, от фашистов. Ну чем не справедливая война? Напрасно пытаются представить дело так, будто злые волки фашисты ни с того ни с сего напали на добренькую овечку Советский союз. «Великой Отечественной войне» предшествовали годы самых подлых интриг и переделов в Европе. Несколькими годами позже сам Советский союз развязал бы мировую войну, если бы позволили обстоятельства, опираясь на поддержку нацистской Германии, как это планировал Сталин, уже поделивший с Гитлером Восточную Европу. Заложниками двух тоталитарных, беспринципных, милитаризованных режимов – нацистской Германии и коммунистического СССР и их агрессивной политики оказались миллионы людей. Миллионы людей шли на убой только для того, чтобы осуществить агрессивные планы своего режима. Если бы милитаризм двух режимов не находил поддержки снизу, если бы люди не считали своим «моральным долгом» убивать врагов – то и войны бы никогда не было.

Но пока существуют вооруженные силы, у правительства всегда существует соблазн их применить. Многие переговоры заходят в тупик только потому, что их заводят в тупик, надеясь на победу в вооруженных конфликтах. Не будь у правительств подобного инструмента, они не могли бы не разрешать конфликты мирным путем, путем взаимных уступок и компромиссов. Пока револьвер лежит в кармане, всегда существует соблазн его оттуда достать и сделать еще одним аргументом в «переговорном процессе». Надо на глобальном, общемировом уровне лишить государства этого «аргумента». Что для этого нужно?

Прежде всего отнять у армии ее моральное оправдание. Пока служба в армии, убийство на войне и т.п. считаются в обществе «моральным долгом», обязанностью, честью, дело не сдвинется с места. Надо выбить из-под ног вооруженных сил всяческое моральное оправдание. Нужно и эту область подчинить нормальным общечеловеческим ценностям. Всякое убийство не допустимо. Одно дело, если принуждение используется против ненормального человека, жестокого преступника, убийцы… Но в том-то и дело, что в армию идут нормальные люди и только там из них делают убийц. Мирные, в общем-то, добрые люди самой идеей войны принуждаются к убийству. И им противостоят тоже «убийцы».

«Патриотизм» как нечто должное, «дезертирство» как нечто постыдное – вот какими «ценностями» придают оправдание войне. Надо поставить их с ног на голову. Патриотизм – когда не мараешь руки своего народа кровью народа чужого.

В случае принуждения солдат со стороны офицерского состава к убийству, должно следовать массовое дезертирство, саботирование приказов, братание с «вражескими» солдатами. Дезертирство и невыполнение приказов, если это приказ убивать – моральный долг каждого. Как только такое сознание охватит души всех, как только война начнет восприниматься как дело противоморальное, когда на генералов и офицеров, гонящих на убийство, станут смотреть не как на общенациональных героев, а как на предателей, замаравших достоинство страны, как на убийц, а на дезертиров, несмотря на угрозу расстрела покинувших строй – как на героев, только тогда война может быть остановлена. Человек делает хорошо только то, что считает должным, осмысленным. Человек перестанет «хорошо убивать», быть «хорошим солдатом» только тогда, когда осознает всю недолжность, античеловечность подобных поступков.

 

Однако разве не говорит против старой, нехристианской морали то, что она до сих пор не смогла остановить войны? Мораль, основанная на забвении личности и превращении ее в средство для служения «моральному закону», с легкостью оправдывает и превращение человека в «боевую единицу», в средство для осуществления «боевых задач». Только христианский переворот в этическом сознании способен прекратить войны. Старая мораль здесь беспомощна. Такие категории, как «самоотверженность» (то есть подчинение приказу) и «дезертирство» (то есть невыполнение приказа), которыми оправдывается ложь войны, есть порождения морали, плоть от плоти ее «добра» и ее «зла», носящих надчеловеческий, надличностный, законнический, приказной характер. Добро = подчинение, зло = отказ подчиняться. С такими категориями далеко не уедешь.  

Только христианская, ориентированная на личность этика в силах выбить из-под ног «майора» всякое моральное оправдание. А без морального оправдания – и солдат не солдат. Тот, кто приносит присягу, мучаясь угрызениями совести, а не охваченный радостным порывом «исполнения долга», тот, кто учится обращаться с автоматом, понимая, что готовится к бесчеловечным поступкам, никогда не станет хорошим солдатом. Служба в армии – против совести! Война – против чести! Когда люди начнут дезертировать по совести, избегать службы в армии по совести, а не только из «шкурнического интереса», тогда и сама армия развалиться. Солдаты и офицеры должны превратится в нормальных госслужащих. Разве бухгалтер, чиновник, страховой агент ссылаются на моральные категории как на оправдание собственной деятельности. Да нет, они просто работают. Работают ради зарплаты. Вот и армия должна стать такой. Тогда ее нельзя будет заставить убивать. Ведь убивать можно только имея моральное оправдание. Без этого оправдания человек просто не сможет вынести своих поступков. Разрушить тылы, которыми обеспечивается армия, отнять у службы в армии и тем более у всякого убийства любое моральное оправдание, превратить службу в армии в рутинную службу бухгалтера – вот что надо сделать. Самая хорошая армия – это армия, которая разбежится, если ей прикажут убивать.

 

Служба в армии, саму основу которой составляет обезличивание человека, низведение его до роли средства, не может не обойтись без соответствующих языческих атрибутов. Язычество – это религия отказа от личности. И чем архаичнее, примитивнее, то есть чем сильнее языческая стихия – тем лучше. И армия потому строится на фетишизме. Человек трясется перед лишней звездочкой на погонах, благоговеет перед орденами, целует знамя, спасает его иногда ценой собственной жизни. Если посмотреть на это непредвзято, то картина поистине ужасающая. Человек благоговеет перед кусочками металла, перед тряпкой. Армия заинтересована опустить человека на исторически более низкий уровень развития, примитивизировать его. Так им будет легче управлять, так будет легче его заставить отказаться от собственного достоинства, от собственной личности во имя безличных идолов. Армии опаснее всего свободомыслящий, незашоренный человек, глядящий на мир трезво, привыкший анализировать и сопоставлять. И даже если его заставят целовать тряпку под названием «знамя», он никогда не будет думать, что целует «святыню». 

 

Введение.

Этическое находится в области разрыва. Это значит, что со стороны человека оно предполагает не разумное рассуждение, а выбор. Но выбор не висит в воздухе. Он должен обрести завершение. Выбрав нечто, человек сам изменяется. «Где сокровище ваше, там и будет сердце ваше», сказано в Евангелии. Как вы выбираете, какие ценности полагаете – так вы и существуете. Выбор завершается только в человеческом существовании. Ведь, выбирая ценности, мы выбираем именно способ своего существования. Поэтому всякая этика, которая ограничивается только этическими ценностями, есть этика незавершенная и неполная. Каким станет ваше существование под сенью той или иной ценности – вот вопрос. Конечный итог, окончательный баланс, предельное (а не промежуточное) состояние, дальше которого просто немыслимо продолжение воплощения данной ценности – вот что должно волновать этику. Что сделают с вами ваши ценности?... Куда они заведут вас?..

Вы умрете окончательно и безвозвратно, но зато послужите общей пользе (= пользе совокупности таких же смертных единиц, как и вы сами) - вот каким выводом должна оканчиваться всякая атеистическая этика «прогресса». Вот что должно стоять после красивых слов о самопожертвовании, гуманизме и пр. …

 

Ад.

При рассмотрении христианской этики мы не можем не коснуться вопроса об аде и рае. Они и есть окончательное завершение человеческого выбора. Тот ничего не понимает в христианстве, кто мыслит ад как «наказание», а рай как «вознаграждение». Будто человеческая свободная воля и человеческая судьба в мироздании связаны абсолютно внешним образом, будто к человеческой воле – быть с Богом или быть без Него – произвольно пристегивается вознаграждение или наказание. В таком случае свобода человеческая ничего не значит, ибо свобода бессмысленна без свободы от начала и до конца определять свою судьбу.

Нет, ад или рай – лишь завершение человеческого выбора. Человек сам выбирает свою судьбу. Сам человек выбирает ад – или выбирает рай. В ад никого не отправляют. Туда сами идут. И того, кто сам себя определил в ад, Бог уже не в силах от ада избавить. Нет, совсем не потому, что Бог не может не быть справедливым. Бог не есть добродушный, но строго блюдущий букву закона полицейский: «мол, дружок, ты, конечно же славный парень, но по справедливости ты должен гореть в аду – и я не смогу тебя от него избавить». Бог не смотрит на справедливость. Вернее, она не существует для Него как какой-то внешний закон, которому Он не может не подчиняться. Бог без всякой справедливости всем открыл бы вход в рай. Но есть те, кто рая не хотят. Есть те, кто хотят ада. И их Бог не может силой затаскивать в рай. Силой привлекать к Себе. Рай – царство любви. Любовь не возможна по принуждению. Бог уважает человеческую свободу. И Он не неволит того, кто выбрал не Бога. Ведь ад – это и есть жизнь без Бога.

Ад – не место каких-то наказаний, горячих сковородок и раскаленных углей. Ад – это просто такое место, где Бога нет. Ведь даже наказание – это своеобразное участие Бога в нашей судьбе. Бог со мной взаимодействует, пусть даже и наказывая. Но человек, попавший в ад – человек абсолютно богооставленный, он раз и навсегда отказался от Бога, от любого Его участия в своей судьбе. А Бог не навязывается. Ад – абсолютное, до предела доведенное отсутствие Бога в нашем бытии.

Ад – не угроза, нависшая над человеком: мол, будешь плохим, попадешь в ад, по попе отшлепают. А будешь хорошим – попадешь в рай, конфетку получишь. При таком понимании становится, конечно же, странным сам факт наличия людей, которые выбрали не рай, а ад. Все хотят получить конфетку, и никто не хочет быть выпоротым. То есть желание попасть в рай – простое благоразумие. Только по какому-то недоразумению люди не верят в Бога. Если им объяснить, что они на неверном пути – они сразу исправятся и начнут верить в Бога.

Нет, рай – вовсе не место, где очень хорошо, а ад – не место, где очень плохо. Рай в христианском понимании – место, где Бог есть. Ад – где Бога нет. А остальное – весьма изменчиво и произвольно. В аду человек может получить то, чего очень хотел и что считал наивысшим благом. Здесь работает единственный принцип: что хотел, то и получил. Всё в твоих руках. «Огнь, тьма, червь, тартар соответствуют страстям, - всякого рода сладострастию, всеобъемлющей тьме неведения, неутолимой жажде чувственных удовольствий, смраду греха зловонного, - кои, как задатки и зачатки адских мук, уже здесь начинают мучительно действовать в душах грешников» (св. Григорий Синаит). То есть в аду человек не находит ничего нового. Наоборот, ад есть доведенный до предела его земной выбор, его земная жизнь. Человек, отказавшийся от Бога, говорит: а мне и так хорошо, а я и без Бога проживу, я сам собой доволен. Отказ от Бога есть отказ от Преображения. Замыкание в себе. И потому в аду человек с удивлением не обнаруживает ничего нового. Каким он был, таким и остался. Зачатки того, что человек найдет в аду, уже присутствуют в его сегодняшней жизни. И потому, в отличие от царства Божьего, которому предшествует радикальное Преображение, (новые земля и небо, Новый Иерусалим, новое творение) об аде можно смело судить по сегодняшней жизни. Что хочет человек, отказавшийся от Бога? Он хочет бесконечно длить свое земное существование. Да, и в аду он существует вечно. Он хочет быть властелином, счастливым миллионером, иметь много красивых любовниц? Да, и в аду он всё это получит. Он хочет быть просвещенным и культурным человеком, любит театры и книжки? И это у него будет. Помните, что было сказано в конце первой главы о мобильной игре? Ну так вот ад и есть такая игра. Человек попадает в бесконечное множество комнат и начинает делать всё, что он хочет. Ходить куда хочет. Открыто всё – и ничего не открыто.

Бесконечная тоска, ничего нового, всё, как и было, всё, как хотелось, пошлость, длящаяся целую вечность – чувствует ли это человек в аду? На каком году он это почувствует? Или, может быть, как резиновая кукла с вечной улыбкой на лице, не знающая ни тоски, ни печали, он веселится и забавляется? Не знаю. Не знаю даже, что кошмарнее – первое или второе.

В уже цитированных воспоминаниях Е. Данько приводит следующие слова Сологуба (ему в то время уже за шестьдесят): «Рай – это такое место, где будет всё земное, вовсе не значит, что там будут бестелесные духи, - там будет все, как на земле, но только лучше. Все желания будут удовлетворяться…. Вот попадет какой-нибудь старец вроде М.Волошина или Вячеслава Иванова в рай – фонтаны бьют, мраморные дворцы, пальмы райские. А везде – отроки летают в самых что ни на есть легких, спортивных костюмчиках. И ведет старца в рай какой-нибудь такой Коля или Володя кудрявый, и старец с вожделением смотрит на его стройный торс. Не успеет он «вождельнуть», а Володя уже скрылся – распахивается занавеска, и входит Бабелина – в каждой груди 22 апельсина. И приходится творить старцу с ней любовь».

Конечно, как рай Сологуб описывает самый что ни на есть ад – вспомните только что приведенные слова св. Григория Синаита – как грешники будут купаться в озерах собственного вожделения и т.п. Заманчиво, не правда ли?

Еще любопытная деталь из воспоминаний Е. Данько: после этих слов Сологуба ее вырвало в «носовой платок»…

 

Помимо этих слов я знаю только одно замечательно верное и тонкое, но в то же время и необыкновенно сильное описание ада в русской литературе. Оно дано в романе «Мастер и Маргарита». Этот роман требует внимательного прочтения и обдуманности выводов. Не многие учитывают это.

Вспомните сон, который видит Маргарита перед первой своей встречей с нечистой силой – с Азазелло во время похорон Берлиоза. «Приснилась неизвестная Маргарите местность – безнадежная, унылая, под пасмурным небом ранней весны. Приснилось это клочковатое бегущее серенькое небо, а под ним беззвучная стая грачей. Какой-то корявый мостик, под ним мутная весенняя речонка. Безрадостные нищенские полуголые деревья. Одинокая осина, а далее, меж деревьев, за каким-то огородом, бревенчатое зданьице, не то оно – отдельная кухня, не то баня, не то черт его знает что!

И вот, вообразите, распахивается дверь этого бревенчатого здания, и появляется он. Довольно далеко, но отчетливо виден. Оборван он, не разберешь, во что одет. Волосы всклокочены, небрит. Глаза больные, встревоженные. Манит ее рукой, зовет. Захлебываясь в неживом воздухе, Маргарита по кочкам побежала к нему и в это время проснулась».

Дальше следуют разные захватывающие и фантастические события и читатель, конечно же, забывает об этом сне Маргариты. Ну сон и сон… А между тем он имеет решающее, ключевое значение для понимания всего романа и в особенности его финала. Финал-то нас и интересует. Как мы помним, Мастер усилиями Маргариты, заложившей душу дьяволу, вызволен из психушки, вернее, просто умер там… И вот вся шайка-лейка вместе с Мастером и Маргаритой попадает в какой-то «астрал». И там Воланд великодушно дарит Мастеру «вечный покой». Казалось бы, хэппи-энд. Рай в шалаше. «Пропали черные кони. Мастер и Маргарита увидели обещанный рассвет. Он начинался тут же, непосредственно после полуночной луны. Мастер шел со своею подругой в блеске первых утренних лучей через каменистый мшистый мостик. Они пересекли его. Ручей остался позади верных любовников. – Слушай беззвучие, - говорила Маргарита мастеру, и песок шуршал под ее босыми ногами, - слушай и наслаждайся тишиной. Смотри, вон впереди твой вечный дом, который тебе дали в награду. Я уже вижу венецианское окно и вьющийся виноград, он поднимается к самой крыше. Вот твой дом, вот твой вечный дом. Ты будешь засыпать, надевши свой засаленный и вечный колпак, ты будешь засыпать с улыбкой на губах. Сон укрепит тебя, ты станешь рассуждать мудро. А прогнать меня ты уже не сумеешь».

А теперь вспомним сон Маргариты. Детали те же. Ручей, мостик, беззвучие, дом, ранняя весна…

Все дары Воланда обманчивы. Дьявол – отец лжи. Кто знает, может быть в следующий миг, как только мастер и Маргарита подойдут ближе, дом с венецианским окном, который видит вдали Маргарита, обернется бревенчатым зданьицем, цветущие вишни – нищенскими полуголыми деревьями, как превратились купюры из Варьете бумажками из-под нарзана. Вечное счастье обернется вечным кошмаром. Так что история о мастере и Маргарите заканчивается не утверждением, а знаком вопроса.

Но даже если Воланд вдруг решит изменить себе – и останется верным своему обещанию – радости-то мало. Не знаю, как вы, но я не хочу целую вечность натягивать на себя засаленный колпак. Да и фраза Маргариты «прогнать ты меня больше не сумеешь» звучит как-то угрожающе. Не приставлена ли Маргарита к мастеру как его вечное наказание? Вдвоем жить с ведьмой – еще-то удовольствие. Чего хотел – то и получил. А теперь сиди и мучайся в своем доме с венецианским окном. Ведь больше всего люди мучаются, когда наконец получают то, чего больше всего желали. «Вечный покой» мастера в доме с венецианским окном (или в бревенчатом зданьице?...) – нечто сродни «вечности на аршине пространства», представлявшейся Раскольникову. Да и сам образ бревенчатого зданьица, похожего на деревенскую баню, в которую мастер будет заточен на целую вечность, отсылает нас к «баньке с пауками» Свидригайлова.

Ад – вечность на аршине пространства. Существование нигде. В гробу. В мобильной игре. В комнате. Человек замыкается от Бога, от мира. Он становится ограниченной вещью. Его придавливает со всех сторон сжавшееся пространство. От осуществившихся желаний ему становится тесно. Женщины, театры, книги, космические корабли, сладкие пряники и всякая прочая дребедень буквально захлестывают человека и давят, давят. Ему уже больше некуда ступить. Он уже не в силах ничего изменить. Каждая вещь говорит с усмешкой Маргариты: «а прогнать меня ты больше не сумеешь».  

 

Рай.

«Когда человек отнес все страдания и муки в ад, для неба не осталось ничего, кроме скуки». (Шопенгауэр)

 

Для человека очень сложно помыслить «вечное блаженство», вообще вечность. Вечность не может быть бесконечной длительностью времени (разве что в аду вечность такова). То есть вот мы живем сто лет, потом еще сто, потом еще… Это очень скучно. Чем мы будем заниматься? Оруэлл в одном из своих очерков писал, что единственно понятное наслаждение, обещанное человеку в раю, о котором говорили христианские богословы – смотреть на мучения своих врагов. Это сулил Тертуллиан. Конечно, предлагались и другие «наслаждения». Так, Ориген учил, что в раю мы будем заниматься познанием того, что не узнали в нашей, земной жизни. «Какова сущность душ, каково различие животных, - и живущих в водах, и птиц, и зверей, и что означает разделение каждого рода на столь многие виды… почему некоторыми корнями или травами привлекаются некоторые силы, другими же корнями или травами, напротив, прогоняются… какова природа падших ангелов…» Все это, конечно же, очень занимательно, но… То, что Оригену во втором веке нашей эры казалось загадочным, теперь уже не кажется таковым. Наука не занимается природой падших ангелов, но вот про «различия животных» мы с ее помощью можем узнать и не дожидаясь никакого небесного рая. Но нам от этого не легче и жизнь не становится похожей на рай земной. Согласитесь, одного познания на целую вечность маловато. Не для того же нам вечность, чтобы учиться в «небесных университетах». Или мы будем следить за тем, как живут люди после нашей смерти? Подсматривать в щелочку? Не спорю, любопытно узнать, что произойдет после твоей смерти. Как повернется история. Но, опять-таки, для этого не нужен рай. И, к тому же, я уверен, что лет этак через сто-двести нам надоест этот «сериал». Нам интересно, что произойдет с нашими родственниками, с нашим народом. Но когда родственники умрут, народ растворится в других народах – за кем мы будем следить? Мы утратим саму нить повествования. Мелькание картинок наскучит. Интересно смотреть на свои фотографии или на фотографии своих знакомых. А смотреть на чужих собак, чужое веселье, чужые горести быстро надоедает. Мы откладываем чужой фотоальбом. Нам он ничего не говорит.

В общем, нет занятия, которое смогло бы заполнить собой бесконечную длительность времени. Совершенствование без надежды достигнуть полноты совершенства – бессмысленно. Путь без конца, голод без надежды его когда-нибудь удовлетворить... Нельзя в Царстве Божьем представлять себе «продолжение» земной жизни. Она не стоит того, чтобы ее продолжать. Есть великий парадокс. Умирать очень грустно. Только безумец, глупец или врун может утверждать, что смерть его радует. Что в жизни появляется особая «прелесть» оттого, что она – конечна. Любование смертью – это хорошая мина при плохой игре. Человек начинает радоваться тому, что он смертен, лишь потому, что не может миновать смерти. Он хочет себя утешить. Может, оно и к лучшему, говорит он себе. Но дайте возможность философам-экзистенциалистам, громче всего радовавшимся смертности человеческой природы, дайте им возможность не умирать, избежать смерти – вы думаете, они отказались бы от этого дара?.. Нет, умирать очень не хочется, что ни говори. Умирать грустно. Но ведь еще грустнее – жить бесконечно. Справедливо говорил Соловьев: Шекспир, вечно пишущий свои драмы, Достоевский, вечно пишущий романы – это же ужасно пошло и отвратительно. Жить бесконечно долго – ужасно пошло. Предложите столетнему старику прожить жизнь заново – он, пожалуй, еще согласится. Но предложите ему прожить еще сто лет – и он ответит отказом. И здесь дело не в том, что он устал физически, что он больной, что в его руках «нет силы». Пусть человек не будет стареть физически, пусть телесно он будет в вечном теле двадцатилетнего юноши. Но это не значит, что он не будет стареть духовно. Что он не будет «набирать опыта», знаний, что в конце концов он не устанет от жизни. Устать от жизни – значит, всё испытав, уже в самом начале любой новой жизненной ситуации понимать, каков ее будет конец. Всё прожить, всё исчерпать. Старик в теле юноши – отвратительное зрелище. Нет, жить бесконечно долго тоже никто не захочет.

Таков парадокс: умирать – грустно, а жить бесконечно – отвратительно. Этим, земным парадоксом отравлены все наши представления о вечности.

Второй способ мыслить вечность – это мыслить ее не как бесконечно длительное время, а как безвременье. Как одно единственное мгновение. Вот представьте себе, что человек вывалился из окна. И мгновение его полета как бы остановится. Он будет вечно падать, никогда не падая. Такая перспектива для адского существования –  еще куда ни шло. Но вот для Царствия Божьего она явно не годится. Оцепенеть в «созерцании Божьего всесовершенства»,  в «порыве любви» - не может прельщать человека. Чем бы ни было наполнено мгновение, растянутое в вечность, какими бы самыми замечательными и желанными ощущениями – всё равно оно отталкивает, отпугивает. Безвременье есть оцепенение. Превращение живого человека в статую, застывшую в одной и той же позе. Это та же смерть личности, а не ее спасение.

И тут вдруг «озаряет» человека, что единственно понятную для самого человека участь составляет наша сегодняшняя жизнь. С ее реалиями – младенчеством, детством, юностью, зрелостью, старостью, смертью. Всему – свое время. «Блажен, кто смолоду был молод, блажен, кто вовремя созрел…» Старикам – свое, юношам – свое. Всё – понятно. Так может быть человеку и суждена лишь земная участь, раз она ему единственно понятна? Вот, казалось бы, один из самых сильных аргументов в пользу атеизма. Но мы должны, чтобы быть последовательными, сделать последний шаг. Мы уже поняли, что вечность – ни как бесконечное время, ни как растянутый миг – бесчеловечна, чужда человеку. Сюда нельзя перекинуть человеческую связь. Но мы должны понять, что и земная участь понятна человеку не больше, чем он к ней привык. Привычка создает иллюзию понимания. Мы привыкли к тому, что люди умирают, мы привыкли к мысли, что мы сами состаримся и умрем. Мы погружены в нашу сегодняшнюю жизнь, присмотрелись к ней. Но разве от этого она стала понятнее? Как можно что-то делать, зная, что плодов от своих дел не возьмешь в могилу? Как можно быть молодым, зная, что станешь стариком? Как можно любить эту женщину, понимая, что через двадцать-тридцать лет она станет старухой? А мы живем, делаем, любим – мы просто привыкли так жить, мы просто привыкли к тому, что так можно жить, привыкли видеть вокруг себя такую жизнь.

А вечности мы не понимаем не потому, что она нам чужда, а потому, что мы ей чужды. Мы не живем в вечности, оттого и не понимаем ее. Мы живем во грехе, в том, что чуждо вечности. Но если уж мы привыкли к тому абсурду, который представляет наша сегодняшняя жизнь, то почему мы не сможем привыкнуть и к вечности? Не сможем понять вечность? Я думаю, что человек, как только он умирает, сразу понимает и вечность, и бессмертие, и рай, и ад. И он начинает недоумевать: как же раньше-то он мог жить, как он мог привыкнуть к земной жизни? Любой из умерших понимает гораздо больше, чем самый мудрый из живущих.

 

И вот последний вывод, к которому мы должны придти, размышляя о вечности. Он довольно необычен. Вечность вообще никакого отношения не имеет к времени, она никак со временем не соотносима. Здесь большую пользу может оказать учение Канта. Пространство и время – не больше чем формы наших созерцаний. То есть они довольно-таки условны («трансцендентально идеальны»). И они формы наших созерцаний лишь постольку, поскольку мы греховны, то есть существуем вещно, как вещи, бытуем отчужденным, безличностным бытием. Это добавляет к учению Канта христианская гносеология. Здесь не место рассматривать этот интереснейший вопрос. Нам важно следствие из этого утверждения. Вечность открывается лишь спасенному человеку, то есть человеку, преодолевшему грех. Следовательно, вечность нельзя воспринимать через пространство и время, являющиеся условиями нашего чувственного восприятия лишь постольку, поскольку мы греховны.

Относительно пространства это очевидно. Обычно все-таки не спрашивают, где будет Царство Божье, какого объема, с какой скоростью будут двигаться «спасенные души». Но время, в отличие от пространства, гораздо глубже входит в человеческое сознание. Если мы можем помыслить себя вне пространства, то вне времени это нам не удается. Наша волевая активность разворачивается как ряд чередующихся во времени состояний, и мыслить ее как-то иначе мы не можем. Такая особенность человеческого сознания тоже связана со грехом. И пространство, не будучи столь укорененным в человеке, не столь искажает реальность. Говорить о вечности, о царстве Божьем, применяя пространственные аналогии, можно. Человек понимает их условность. «В доме Отца обителей много» - при этих словах не возникает представления о каком-то «дворце» или гостинице. Мы понимаем, что Господь хотел этим сказать, что всем в Его Царстве найдется место, что в Царстве каждый может стать самим собой, что Царство не предполагает унификации и однообразия, но, наоборот, многообразие, многоголосие… Но вот время, как мы видели, искажает до неузнаваемости идею вечности, делает ее человечески непонятной, абсурдной. Так что вывод из всего этого может быть только один, к атеизму не имеющий никакого отношения – надо отказаться от желания «понять вечность» путем сведения ее к временным отношениям, а «содержательную сторону» Царства Божьего – путем сведения к действиям и ощущениям («созерцание», «познание», «наслаждение»), имеющим смысл лишь в каком-либо отношении ко времени. 

       

Вечная весна в одиночной камере.

Христианство имеет свою эсхатологию. То есть учение о последних судьбах истории, греховного мира. Христианская эсхатология во многом перекликается с христианским учением о последних судьбах личности. Ведь история всего мира, в конечном счете, обращена к каждому из нас. Она не есть только механический процесс, в котором личности предстают как бесконечно малые величины. Судьба каждого таинственным образом связана с историей мира. К событиям минувшего мы имеем неизмеримо больше отношения, чем нам кажется. Но еще больше отношения мы имеем к событиям грядущего, к концу истории. Конец истории совпадает с нашим собственным концом. Только тогда, когда решится наша судьба, решится судьба мира. Только когда решится судьба мира, можно говорить о решении нашей судьбы. Нет человека как какой-то единицы, которую можно отправить в рай – а мир там пусть дальше существует. Нет, весь мир дан человеку. В раю будет весь мир. Иначе рая не будет. А будет «аршин пространства».

Итак, последнее звено в рассмотрении христианской этики – рассмотрение эсхатологии, предела истории, конечных судеб мира.

 

История безысходна. То есть она не может не зайти в тупик, не придти к царству антихриста. Никакой прогресс не приведет историю к Царству Божьему. Более того, царство Божье как завершающее состояние истории, как последний этап – и есть тот антихристов соблазн, мерцающий как звезда Полынь над человечеством. Соблазн думать, что ты уже находишься в Царстве Божьем, в то время как ты еще находишься в истории – вот то, что увлечет многих к антихристу.

 

Одно из самых сильных мест в романе Достоевского «Подросток» - это разговор старого князя Сокольского, привезенного Анной Андреевной на квартиру, с Подростком. Несчастный князь, который боится, что его отдадут в сумасшедший дом, упрашивает:

«Не давай меня никому! И не лги мне ничего… потому что неужто же меня отсюда отвезут? Послушай, этот хозяин, Ипполит, или как его, он… не доктор?

- Какой доктор?

- Это … не сумасшедший дом, вот здесь, в этой комнате?»

От этих слов старика, если вдуматься в них, веет ужасом и тоской. Вдруг уже все, что можно, совершилось, все наступило, вот здесь, в этой комнате, в этом мире, а мы и проглядели. А дальше уже ничего не будет и не наступит. Никто не отвезет нас из этой комнаты.  

 

«Был зов трубы, зловещий звон металла,
Но знаменье последнего Суда
Нам ровно ничего не доказало -
По-прежнему отходят от вокзала
Согласно расписанью поезда.

Ларьки торгуют, бьют часы на башне,
Дождь моросит, а я домой бреду
В осенней мгле дорогою всегдашней,
Не ведая, что Суд свершился Страшный
И это всё уже в аду...»        (Н. Стефанович)

 

Так будет с царством Антихриста. Все зловещие знамения Апокалипсиса будут, возможно, не так зловещи для большинства людей. Никто не ужаснется, не заметит, что он – уже в аду, что он уже продался зверю: всё будет выглядеть обыденно и тривиально. «И как было во дни Ноя, так будет и во дни Сына Человеческого: ели, пили, женились, выходили замуж, до того дня, как вошел Ной в ковчег, и пришел потоп и погубил всех. Так же, как было и во дни Лота: ели, пили, покупали, продавали, садили, строили; но в день, в который Лот вышел из Содома, пролился с неба дождь огненный и серный и истребил всех; так будет и в тот день, когда Сын Человеческий явится». (Лк. 17:26-30)

Можно предположить даже, что с приближением конца он будет казаться людям всё более далеким, невозможным и несбыточным. Ближе к концу времен откроются перспективы бесконечного прогресса, и люди всецело отдадутся этому прогрессу, не зная, что отдаются царству антихристову, дни которого сочтены.

 

Возможно, в наступившем царстве зверя, люди, находясь «уже в аду», будут думать, что они находятся «уже в раю». И это самое страшное прельщение. «Небо на земле», «земной рай» - это высшая степень безбожия и – пошлости. Рай «вот здесь, в этой комнате», вот в этом мире, в этой жизни, как бы его не называли – коммунизмом ли, торжеством ли гуманизма пошл до невыносимости. В этом раю «едят, пьют, покупают, женятся, рожают». И так повторяется без конца. В этом нет ничего пошлого, но если это перенесено в вечность, если кроме этого уже ничего не будет – это ужасно. Такой «земной рай» есть самый последний круг ада, из которого нет исхода. Самое великое страдание когда-нибудь обязательно закончится и потому не может быть названо адом, после великого страдания хотя бы можно желать и ждать чего-то лучшего. Но когда и это самое лучшее, больше чего и желать нельзя, высшее счастье и высший смысл бытия (это мы вкладываем в слово «рай») оказывается вдруг пошлым, обыденным и ужасным – это и есть настоящий ад. «Уже в раю» оборачивается уже «в аду».

И вот почему ближе к концу времен этот конец будет казаться всё более несбыточным – люди будут думать, что они уже в раю, что всё уже совершилось: рай здесь, уже наступил, и поэтому уже нечему кончаться, раз нечему наступать.

Против этого предостерегает Христос: «Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там, - не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперед сказал вам. Итак, если скажут вам: 'вот, [Он] в пустыне', - не выходите; 'вот, [Он] в потаенных комнатах', - не верьте; ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого». (Мф. 24:23-27).

Царство Божье не наступит в «потаенных комнатах», про него нельзя будет сказать – оно вот здесь или вот там, о нем вообще нельзя будет мыслить в пространственно-временных категориях. «Как молния» - это значит, что Царство Божье не наступит в результате имманентного развития человечество, как определенная стадия прогресса. Рай, Царствие Божье будет «на новой земле и на новом небе», там не будут есть, пить и выходить замуж, он предполагает разрыв во времени, конец времен и радикальное преображение всего сущего.  Рай не может быть «в этой комнате», «на пятачке пространства», то есть он никогда не наступит в греховном мире, который «лежит в лукавом» и сам по сути есть «комната», то есть закрыт грехом от Бога, от вечности.

«Сотни лет сугробов, лазаретов, питекантропов

Стихов, медикаментов, хлеба, зрелищ обязательных

Лечебных подземельных процедур для всех кривых-горбатых…

Вечная весна в одиночной камере» (Е. Летов)

 

«Уже рай» в «потаенных комнатах», рай, который будет бесконечным торжеством обыденности, т.е. того, что мы видим и наблюдаем постоянно, а это и сулит антихрист, который хочет замкнуть нас в себе, в нашем греховном мире  – это «вечная весна в одиночной камере», это – ад, плен, вечное заключение и насмешка над смыслом. 

                                                                                                   

В свете всего выше сказанного можно понять неприемлемость истолкования Тысячелетнего Царства Христова, данного бл. Августином: будто бы Тысячелетнее царство уже наступило и осуществляется в Церкви. Гарь костров, индульгенции, борьба за папский престол… Неужто это – Тысячелетнее царство, «уже рай»?

 

Антихрист.

Считать, что рай уже наступил – одно из проявлений греха. Грех – желание отгородиться от Бога. Считать свое состояние райским – есть ли способ более подходящий для этого? Христос еще не пришел – а мы уже в раю. И когда Христос придет, человек скажет: а Ты мне больше не нужен, мы и без Тебя прекрасно обошлись. Любой утопизм, желание своими силами построить Царство Божье, не дожидаясь Бога, есть форма противостояния Ему, форма неприятия Его.

О кажущейся бесконечности прогресса, о миллионах лет развития, которые видятся впереди современному человеку, о космическом прельщении перед огромностью и незыблемостью вселенной,  может многое сказать замечательная евангельская притча: «у одного богатого человека был хороший урожай в поле; и он рассуждал сам с собою: что мне делать? некуда мне собрать плодов моих? И сказал: вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и всё добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись. Но Бог сказал ему: безумный! в сию ночь душу твою возьмут у тебя; кому же достанется то, что ты заготовил?» (Лк. 12:16-20).

Как только люди скажут себе: мы достигли всего, что хотели, мы осуществили всё задуманное, и теперь можем спокойно наслаждаться, жить как в раю – перед нами миллионы лет – тут и наступит Конец. В ту же ночь ангел вострубит. В ту же ночь всё закончится.

«Прежде всего знайте, что в последние дни явятся наглые ругатели, поступающие по собственным своим похотям и говорящие: где обетование пришествия Его? Ибо с тех пор, как стали умирать отцы, от начала творения, всё остается так же» (2 Пет. 3:3-4). Можно быть уверенным, что в дни, предшествующие Концу, о нем будут думать меньше всего. Все окончательно утвердятся в такой, казалось бы, простой и логичной мысли: всё остается тем же, ничего не меняется, как миллиарды лет крутились комочки вещества в космическом пространстве, так и будут миллиарды лет крутится. Такое сознание вытекает из желания замкнуться в своем греховном, сегодняшнем, обезбоженном состоянии. Я никогда не встречусь с Богом, Бог никогда не придет. Моя конечность вырастает до бесконечности. Вещность становится вечностью. С обыденностью, которой отмерен срок можно и даже должно смириться. Но обыденная жизнь, которая никогда не кончается, есть уже бесконечная пошлость. История, которая никогда не кончается – это царство антихриста. Оно отрицает саму возможность встречи человека и Бога. А встреча Бога и человека может произойти – не гадательно, как сквозь мутное стекло, по слову апостола, а Лицом к лицу – только в конце истории, только в конце греховного мира, отрицающего саму возможность этой встречи.

Отсюда, кстати, и поиски достижения бессмертия научным путем. Не знаю, будет ли оно когда-либо достигнуто, но показательны уже сами поиски. Человек хочет длить бесконечно свою жизнь, в которой нет Бога. А в этой жизни, являющейся фрагментом истории мира, жизни в пространственно-временных формах, Бога нет и не будет. Ведь греховный акт обусловил самое начало истории.

Другое дело, что глиняный горшок не может не разбиться. То есть он простоит сто-двести лет – а потом бац, кто-нибудь случайно заденет – и он разобьется. Биологическое бессмертие еще не гарантирует от попадания под трамвай.

 

Царство Антихриста – апофеоз целого, царства средств, сама структура которого предполагает, что любой человек, включающийся в него, утрачивает личностный облик, становится частичкой целого и потому не может уже обратиться к Богу, так как во всех своих, действиях и мыслях реализует уже не свою, личностную свободу, а принципы той внеличностной организации, которой он подчиняется.

Царство Антихриста будет восстановлением языческой, родовой модели, но уже на принципиально новом уровне. Если царство целей предполагает прежде всего единичную личность, то в царстве средств такая личность не мыслима: каждая личность важна лишь в той степени, в какой служит интересам целого, является клеточкой во вселенском или общечеловеческом «организме». Отсюда – идея собирательного человека: человеческая реальность сводится не к единичной личности, а к совокупности людей, объединенных какой-то общей целью или общим принципом. В традиционном, архаичном язычестве в качестве собирательного человека выступал род. В слегка модифицированном варианте собирательный человек выступает и в современном атеистическом гуманизме. Он делает нравственным императивом человека служение прогрессу, будущему счастью человечества и пр., то есть заставляет личность встраиваться в собирательного человека. О подобных взглядах чрезвычайно точно выразился Д. Мережковский: «Если кому-нибудь кланяться, то я предпочитаю поклониться доброму старому кесарю, какому угодно самодержцу, тирану, насильнику, только не этому гнусному божку, который восседает наверху исполинской горы, сложенной из костей человеческих».

Забудьте о себе, служите человечеству, вам не нужно бессмертие вашей собственной души, раз вы, своими делами, можете поучаствовать в бессмертии собирательного человека!.. Собирательный человек – отвратительный божок, восседающий на груде человеческих костей: ведь бессмертен только он один, и все люди обязаны ему служить. Идея «будущего человечества», «процветания вида Homo Sapiens» (см. у Фромма) – вот современный Молох, требующий человеческих жертвоприношений. Идея «собирательного человека» в любой из ее модификаций ничего дает конкретному человеку, а только всё у него отнимает. Целое здесь меньше любой из составляющих ее частей, оно по природе своей вампирично, свое бытие обеспечивает за счет отчуждения отдельных личностей.

Любят цитировать фразу Сатина из пьесы Горького «На дне»: «Человек – это звучит гордо!», думая, что этим как-то подчеркивают значение человека. Нельзя забывать, в каком контексте эта фраза произнесена. «Человек -  вот  правда! Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они...  нет!  -  это  ты,  я,  они, старик, Наполеон, Магомет... в одном! (Очерчивает пальцем в  воздухе  фигуру человека.) Понимаешь? Это - огромно! В этом - все начала и концы... Весь -  в человеке, весь для человека! Существует только человек, все  же  остальное  - дело его рук и его мозга! Чело-век! Это - великолепно! Это звучит...  гордо!»

В словах Сатина сформулирована идея собирательного человека, на самом деле одна из самых антигуманных в истории человеческой мысли. Служению «собирательному человеку» требуется подчинить свою личность. «Не ты, не я, не они…» А кто же? Да, огромное бесчеловечное собирательное Оно, требующее все новых и новых жертв.

Кошмару собирательного человека противостоит Богочеловек. Богочеловек, единая конкретная и неповторимая Личность, Иисус Христос – это не какой-то общий принцип, идея, цель. Нет, это – живой Лик. Всё христианство заключается в признании Иисуса Христа. Ценность – не добро, справедливость и пр., все религии их признают. Христос ценен для христианина не потому, что воплощает Собой какой-то идеал, общий закон вселенной и пр. Христос дорог христианину Сам по Себе. Вот эта идея неповторимой Личности, ценной не в силу соответствия каким-то идеалам, мировым законам, общечеловеческим целям и т.д., а исключительно Самой по Себе, в силу самого своего Существования – и составляет основу христианской религии. Ведь новое личностное сознание, которое начинается с любви к личности Богочеловека, распространяется и на всех людей (Мф. 25:31-46).

Богочеловек противостоит собирательному человеку. Если личность и Бог связаны отношениями любви, то личность и собирательный человек – отношениями подчинения и поглощения. Бог говорит человеку: ты ценен сам по себе, Я сотворил всё ради тебя, ради тебя Я сотворил тебя. Собирательный же человек говорит: ты существуешь только ради меня, ты обязан мне служить, вся ценность твоего существования исчерпывается тем, что ты – включен в меня. Твоя ценность – ценность средства. 

Собирательный человек – это антихрист. Он замыкает отдельную личность в пределах безбожного целого.

 

Собирательный человек в новое время предстает уже не как род, но как сверхсознание. Мыслями о сверхсознании переполнена вся философия последнего столетия – Вернадский, Пьер Тейяр де Шарден, Унамуно… И, надо сказать, в идеях о сверхсознании, то есть о качественно новой организации человечества, когда все сознания становятся взаимопроникаемы друг для друга настолько, что можно говорить уже о формировании новой, коллективной личности – все эти прогнозы имеют под собой почву.

Как обычно делают фантасты, желая описать будущее? Они берут современные им технические новшества, и, не утруждаясь мыслями о судьбах и основных тенденциях развития человечества, просто приписывают будущему сверхактивное применение современных им изобретений. Так, когда только изобрели воздушный шар, фантасты думали, что в обществе будущего каждый человек обзаведется воздушным шаром, кареты станут ненужными и пр. Идея сверхсознания – не имеет ничего общего с подобными некорректными экстраполяциями. Идея «сверхсознания» была высказана еще задолго до того, как появился первый и весьма отдаленный его аналог – Интернет.

Люди, ставшие как бы нейронами внутри одного «коллективного мозга», смогут решать невиданные задачи. Человечество достигнет чудес координации. Ни одного лишнего действия, ни одной лишней мысли. Всё – подчинено единой задаче прогресса. Великая экономия в расходовании ресурсов, абсолютно новый этап в производстве. Я думаю, что проблема биологического бессмертия перестанет быть столь актуальной. Разве стоит проблема бессмертия жесткого диска у вас в компьютере? Да нет, диск сгорит, а вы купите новый. Главное, чтобы информация с него не пропала. А сам носитель информации – заменим. Возможно, каждый человек сможет до такой степени «перелить» содержание своего сознания в «коллективную личность», что проблема бессмертия его тела просто отпадет. Человек станет «интеллектуально бессмертным», будет плавать в информационных океанах сверхсознания. А об его стареющем теле можно не заботиться. Вот уж где мечта о муравейнике осуществится в полной мере!

Конечно, подобное «информационное» бессмертие возможно только тогда, когда человек окончательно превратился в вещь, его реальность свелась к принципиально передаваемому, транслируемому набору фактов, содержаний и механизмов сознания. И после подобного сведения, как говорится, лишь дело техники передать всю полноту этого набора, не растеряв ничего по пути, коллективному сознанию. Если такая передача, перенос с одного носителя (человеческого мозга) на другой («сервер» сверхсознания) станет возможной, то станет возможным и «информационное» бессмертие, бессмертие вещи.

В современную эпоху можно выделить, как минимум, две предпосылки для грядущего становления сверхсознания.

Во-первых, это – информационное общество. В эпоху индустриализации, активного развития промышленного производства производители постепенно укрупнялись: эффективнее в плане производства были не пять ремесленников, у которых было по одному станку, а один фабрикант с пятью станками, нанимающий пять рабочих. Очевидно, что в информационном обществе, где одним из основных продуктов производства и потребления становится информация, также существует тенденция к слиянию «средств производства», то есть людей.

Во-вторых, это – глобализация. То есть универсализация содержаний сознания всех людей. В сверхсознание никак не могут объединиться люди с разными представлениями о жизни, с разными культурами, требования… Если же уровень всех людей будет примерно одинаков, то и слияние их в сверхсознание пройдет гораздо более гладко…

 

Обычно думают, что перед человеком стоит всего альтернативы: «Есть Бог – нет Бога». Нет, есть еще и третья. «Я сам – Бог». У человека, отвергнувшего Бога, еще остается для Него места. Человек же, замкнувшийся на себе, как на боге, никогда не найдет Бога. Не «нет Бога», а «я сам Бог» - вот антихристово сознание, грех, дошедший до своего возможного предела, крайняя форма неприятия Бога… Отдельному человеку считать себя Богом довольно-таки затруднительно. Это – скорее эпатаж, перформанс, чем настоящая уверенность. Считать Богом «человечество вообще», как предлагал Огюст Конт, тоже как-то сложно. Бог – все-таки что-то определенное. Человечество же распадается на единичных людей. Более того, часть из них уже умерли, а часть – еще не родились.

А вот всемогущее сверхсознание, в которое ты включен как одна из его частей, и к тому же только его имеешь перед собой, принимать за Бога со всей уверенностью и очевидностью – можно. А ставший вместо Бога – и есть антихрист. Антихрист - тот, кто заместил собой Бога в глазах человека, сказав: а Бог никогда не придет, меня – вполне достаточно. Понятное дело, что все, кто отказывается включиться в сверхсознание (и тем самым признать его Богом), могут быть заподозрены исключительно в подрывных намерениях. Почему это они не хотят принять участия в общечеловеческом счастье? Их-то, последних одиночек, и будут преследовать. Преследовать изощренно. Не кнутом, а пряником. Окружать со всех сторон, постепенно заползать в сознание человека, так что когда он спохватится – будет уже поздно.  

 

Царство антихриста не будет каким-то временем бедствий и кровавого террора. Наоборот, это будет временем величайшего торжества гуманизма: все будут счастливы, накормлены; слезы осушены, страдания забыты. Долгая, бесконечно счастливая жизнь развернется перед человечеством. Все, кроме тех самых одиночек, за великую благодать сочтут принять участие в том праздничном пиру человечества. И только Иисус Христос, как Лазарь в евангельской притче, будет стучаться в дверь хрустального чертога осчастливленного человечества. Но Ему не откроют.

 

«Се, стою у двери и стучу: если кто услышит голос Мой и отворит дверь, войду к нему, и буду вечерять с ним, и он со Мною».

 

Завершение в духе психоанализа.

 

1. «Смерть – это когда из очень ограниченного состояния попадаешь в очень расширенное состояние» (Е. Летов). В этом смысле каждый человек уже претерпел смерть, когда вышел из утробы матери на свет Божий. И в этом же смысле нам всем еще предстоит родиться: это рождение люди обыкновенно называют смертью. «Как телу, когда совершенно разовьется во чреве, необходимо родиться; так и душе, когда она достигнет положенного Богом предела ее жизни в теле, необходимо выйти из тела» (Св. Антоний Великий).

Выход из конечного в бесконечное, когда сметаются все границы и стены, неумолимо распахиваются все двери, и называется смертью. Вспомните, как умирающему князю Андрею мерещилось, что Оно входит в его комнату, и он уже не в силах ему помешать, не в силах удержать открывающуюся дверь. Этот миг, когда комната уже перестает быть комнатой, а разворачивается в бесконечное пространство, и называется смертью. Или рождением.

 

Одна евангельская заповедь для меня всегда была загадочной: «будьте как дети». Нет, понятно, когда Спаситель ставит посреди учеников ребенка и указывая на него, говорит: «будьте как дети», Он просто-напросто учит их смирению. Ребенок – здесь не более чем пример, и «будьте как дети» надо понимать как «не возноситесь». 

Но есть еще одно место в Евангелиях, в котором заповедь «будьте как дети» звучит вполне буквально – станьте подобно детям в отношении к Царству Божьему: «Приносили к Нему и младенцев, чтобы Он прикоснулся к ним; ученики же, видя то, возбраняли им. Но Иисус, подозвав их, сказал: пустите детей приходить ко Мне и не возбраняйте им, ибо таковых есть Царствие Божие. Истинно говорю вам: кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него». (Лк. 18:15-17)

Что здесь значит призыв «будьте как дети»? Да, дети непосредственны, наивны. Но еще дети непосредственно, наивно-жестоки, наивно-эгоистичны. Ребенок (что вполне естественно) смотрит на весь мир как только на средство для удовлетворения собственных потребностей и искренне негодует, когда кто-то отказывается их удовлетворять. Ребенок не способен бескорыстно заинтересоваться другим, преодолеть свое «не нравится» и спокойно взглянуть на то, что раздражает его. Он ото всех требует и не способен понять, что, на самом деле, мало кто ему обязан.

Я думаю, если бы детей не воспитывали бы, то есть не отучали бы их от наивности, непосредственности, то человечество было бы во многом более жестокое и злое, чем оно есть сейчас. Дети прячутся за родителей, в них нет мужественного отношения к жизни, нет самостоятельности, без которой невозможно никакое творчество. Это – не какой-то их недостаток, а естественное свойство. Но это свойство становится недостатком, если оно присуще и взрослому человеку. Взрослый, если он ведет себя как ребенок, просто-напросто неполноценен. Нельзя быть христианином, поступая в своих отношениях и к миру, и к Царству Божьему, как дитя малое, капризно требуя от них служения самому себе, не приемля никакой ответственности, не проявляя самостоятельности.

Но Господь вовсе не призывает становится детьми по свойствам своего характера. Он говорит совсем о другом. Мы, думая о Его словах «будьте как дети», вспоминаем почему-то про пяти - шестилетних кудрявых ангелочков. Но ведь Господь произносит Свои слова, смотря на младенцев. То есть, говоря «будьте как дети», Он говорит: «будьте как младенцы». «Кто не примет Царствия Божия, как дитя, тот не войдет в него». Тот, кто думает, что он уже взрослый, уже родился и потому больше ждать нечего и не надо – тот не войдет в Царство Божье. Такой человек думает, что ему уже сейчас доступна полнота опыта, и сидя в земной утробе, в норе, в комнате, он вполне удовлетворен и не хочет из нее выходить. Он не ждет Царства Божьего. Оно ему не нужно.

Христос же говорит: не заблуждайтесь, понимайте, что вы еще – в утробе, готовьтесь к рождению, не замыкайтесь на том, что у вас есть сегодня, как на чем-то единственно возможном и достаточном. Не будьте человеком норы. Готовьтесь увидеть простор. Готовьтесь выйти на балкон тогда, когда это понадобится. Готовьтесь сесть на поезд, когда он придет. Вокзалом, буфетом на вокзале, вокзальными знакомствами мир не заканчивается. Вы – в утробе. Готовьтесь родиться.

 

2.   Психоанализу принадлежит огромная заслуга в развенчании языческого в нашей жизни, тех «кровно-почвенных» связей, которыми раньше так гордился человек. Психоанализ разоблачил многие родовые инстинкты. Центральное место в психоанализе занимает понятие «инцестуозной фиксации», фиксации на матери. Психоанализ говорит, что рождение человека не ограничивается его физическим рождением, разрыванием пуповины, соединяющей мать и плод; рождение продолжается уже во время сознательной жизни человека и состоит в преодолении его зависимости от матери (для язычника она священна, так как знаменует единство рода), без которого невозможно начало нормальной самостоятельной жизни человека. Мешает этому второму рождению инцестуозная фиксация, желание бежать из страшного мира обратно к матери, к ее теплу, искать у нее защиты, наконец, вернуться обратно в ее утробу. «В психопатологии мы находим достаточно свидетельств феномена отказа покинуть материнскую орбиту. В самой крайней форме он предстает как стремление вернуться в материнскую утробу. Человек, одержимый этим желанием, может дать картину шизофрении. Он чувствует и действует как плод в утробе матери, он не способен взять на себя даже самые элементарные функции маленького ребенка. Во многих случаях тяжелых неврозов мы находим то же стремление, но в форме вытесненного желания, проявляющегося только в сновидениях, патологических симптомах и невротическом поведении, которое проистекает из конфликта между глубоким желанием остаться в материнской утробе и взрослой частью личности, стремящейся жить нормальной жизнью. В сновидениях это страстное желание проявляется в форме символов типа пребывания в темной пещере, в одноместной подводной лодке, погружения в воду на глубину и т.д.» (Э. Фромм)

Желание остаться в утробе – вот то желание, с которым должен бороться каждый человек, желающий по-настоящему родиться, выйти из утробы, из конечного в бесконечное. Что такое человек в утробе? Это вариант человека норы, человека, который замкнулся в своем мирке (квартире, стране, планете, космосе) и больше никуда не хочет, которому «и здесь хорошо»…

Фромму не хватило последнего, но, может быть, и самого главного шага: посмотреть на смерть как на рождение. В самом деле, что такое гуманизм, о котором Фромм так много говорил, если не стремление как можно лучше и гармоничнее устроиться на земле, то есть нежелание родиться, все та же инцестуозная фиксация. То же желание остаться в утробе, боязнь выйти из конечного в бесконечное. Гуманизм говорит: а мы и здесь отлично устроимся, нам Бог не нужен, Он может не приходить… А если Он придет, то мы будем всячески упираться, лезть обратно в утробу, в нору… «И цари земные, и вельможи, и богатые, и тысяченачальники, и сильные, и всякий раб, и всякий свободный скрылись в пещеры и в ущелья гор, и говорят горам и камням: падите на нас и сокройте нас от лица Сидящего на престоле и от гнева Агнца» (Откр. 6:15-16). Скрыться в пещеру, в бункер, побежать домой, скрыться от Лица Божьего – вот последнее выражение инцестуозной фиксации, последняя форма гуманизма.