Глава 2. Поперхнувшийся разум

Предисловие - дрессура разума – иррационализм – о доказательствах существования Бога – логика разрывов – опять об иррационализме – о человеческом «доказательстве» бытия Божьего – поперхнувшийся разум - принцип троякой непригодности.

 

 

 

Предисловие.

Если философия и может иметь хоть какое-то воспитательное значение, то воспитывать в человеке она может только разум. Конечно, кого этим признанием удивишь? Изощрять разум, тренировать разум, да?

Нет. Слово «воспитывать» здесь надо понимать как раз в самом буквальном смысле. Воспитывать – значит учить, как вести себя в приличном обществе, чего надо делать, а чего – не надо. Класть ноги на стол и хвастаться – неприлично. Вот философия и учит разум приличию.

И если разум не усвоил хорошего тона, то разговор о чем бы то ни было, в том числе и о морали, продолжать бессмысленно. Нельзя разговаривать с хамами. Так что в книге, посвященной проблемам этики, вовсе не будет излишним научить сначала вежливости разум. Этот урок вежливости, если выражаться более привычно, есть просто-напросто анализ средств и предпосылок познания, который должен предшествовать рассуждению на любую телу. Ведь рассуждения без предпосылок не бывает. Бывает только рассуждающий, который упорно пытается скрыть предпосылки своего рассуждения и хочет убедить читателя, собеседника и т.д., что выводы свои он получил способами, всем очевидными и сомнений вызывать не могущими, так что и говорить о них нечего; вот шел он по улице, истина ему как снег на голову свалилась, и бежит он ее нам скорей показывать. Такой человек называется догматиком. И ему противоположен вовсе не скептик, который, кстати, зачастую столь же догматичен, как и те, кого он ругает догматиками (скептик тоже любит прятать те основания, на которых он строит свои «сомнения»), а честный человек, готовый в любой момент показать то, на чем строятся его рассуждения.

 

Вот мы и постараемся это показать.

 

Дрессура разума.

Разум необходимо воспитывать. Если разум не обуздывать, то он начинает наглеть. Он становится требовательным там, где не имеет на это никакого права, он начинает высказывать свои мнения там, где об этом его никто не спрашивает.

И если у разума не хватает мудрости вывести из себя собственные границы, если он имеет претензию создать собственный, всецело «интеллигибельный» универсум, и к тому же расширять этот универсум до бесконечности, вытесняя при этом из сферы человеческого существования всё остальное, то надо иметь смелость, несмотря на все его протесты, вовремя крикнуть разуму: «место!», стегнуть хлыстиком, если очень зарвется. Человек потому и является человеком, что властен даже и над своим разумом. Обыкновенно человеку ставят в заслугу то, что он, в отличие от животных, способен контролировать свои страсти и не подчинен  слепым инстинктам. Конечно, это так. Но почему же он должен слепо подчиняться еще одной своей природной склонности – разумности? Пес, забыв обо всем, бросается от хозяина, как только почует течку у суки, он слепо подчиняется своим инстинктам. Но чем же человек, который, услышав откуда-то слова «разумно», «доказано», «проверено», неудержимо рвется туда, и, наоборот, услышав «непроверенно», «недоказуемо», презрительно проходит мимо, чем такой человек лучше этого пса?

Человек – это такое существо, которое ни одной своей природной склонностью не может контролироваться полностью и в какие-то моменты может ее произвольно отменить. Человек, когда это потребуется, может поступиться не только своими основными физиологическими потребностями, но даже и самим инстинктом самосохранения. Так почему же в определенных ситуациях он не должен поступиться и разумом?..

От разума нельзя ждать того, что он на каком-то этапе остановится, уткнувшись в свои границы. Разум всепоглощающ. Он остановится только тогда, когда всё съест. Когда он всё взвесит, всё оценит, всё пропустит через себя. Разум имеет тенденцию вытеснять из жизни человека всё то, что кажется ему неразумным. Он хочет всё заменить, а, точнее, подменить, собственными категориями. «Всё разумное - действительно, а всё действительное – разумно». Вот та формула, которой обозначена эта подмена. Разум вытеснил всё действительное, и оставил лишь свои категории.

Здоровый разум хочет осмыслить всё. И только больной, ленивый останавливается на полдороге. Когда он ленится, он говорит – «ну здесь живите как знаете, здесь мне делать нечего». Так он может сказать про религию, про искусство. Но, рано или поздно, разум выздоравливает и набрасывается на то, что до этого ленился жевать. Позитивист Спенсер вывел религию за рамки разумного анализа. Верьте как хотите и во что хотите… А вот позитивист Фрейд уже вторгся в область религии. Так что разум может предоставить лишь отсрочку. Но рано или поздно она истекает.

Не надо надеяться на леность разума. Что он оставит вас в покое. Надо исходить из того, что разум обладает здоровым аппетитом,  и четко представлять, что он может сказать, если он этого еще не сказал. Философия – это искусство жить в ладу со здоровым разумом. Хорошо его содержать. Кидать ему ту пищу, которую он может усвоить. «Дело философии целиком и полностью состоит в том, чтобы указать разуму на его второстепенное положение» (Шеллинг, из лекций «Система мировых эпох»). Крикнуть разуму – «место!». Воспитанная собака должна знать свой коврик. Ей не положено запрыгивать к хозяевам в постель. Воспитанная собака слушается команд. Она не тащит своего хозяина на поводке.

Человек гуляет с разумом, а не разум с человеком.

 

Иррационализм.

Иррационализм – это вовсе не отрицание разума.  Это лишь воспитание разума. Обучение его уму-разуму. Ведь разум часто бывает безумным. Он обо всем хочет рассуждать, всё хочет доказывать или опровергать. Он брызжет слюной, извергает из себя целый поток требований, поучений, заключений. Рационализм – это безумное буйство разума.

Иррационализм лишь вразумляет разум, но никак не отрицает его. Иррационализм постулирует полную применимость разума в одних сферах, частичную применимость его в других и, наконец, полную неприменимость в третьих. Иррационализм вовсе не отвергает рационализма в определенных областях. Он лишь запрещает ему вторгаться в несвойственные разуму сферы. Ведь это грозит неприятностями и для нас, и для самого разума. Мы разучиваемся решать и хотеть, и как птенцы, раскрыв клюв, ждем от разума суждений и доказательств. А разум, потребляя то, что не должен потреблять, страдает расстройством желудка. Его пучит антиномиями.

Маленькие дети стремятся все попробовать на вкус. Они тащат в рот любые предметы, которые видят около себя. Так и разум тащит в рот всё, что попадается ему на пути. Он хочет всё проанализировать, всё разжевать. Философия лечит эту детскую болезнь разума, указывая ему свойственную ему пищу.

Одним из проявлений детской болезни разума является его стремление доказать существование Бога, или, наоборот, его опровергнуть. Правда, разум иногда со скорбным видом сообщает, что не бытие Божье нельзя ни доказать, ни опровергнуть. Это может ввести в заблуждение. Вот, наконец-то, разум осознал свои границы! Не спешите с выводами. Прежде спросите у него, видит ли он в том, что бытие Божье нельзя ни доказать, ни опровергнуть, какую-то неполадку? Какой-то недостаток? И вы поймете, что разум считает недостатком Бога то, что Его нельзя ни опровергнуть, ни доказать. И раз этого сделать нельзя, то сфера религии должна быть безразличной человеку… Безразлична для разума, следовательно, должна быть безразлична для человека. И вы поймете, услышав это слово «должна», что  разум не отказался от своих притязаний, а лишь поглубже их спрятал, а сам на самом деле тайно желает ограничить интересы человека своими собственными.

 

О доказательствах существования Бога. 

Много изощрялся человек, чтобы выдумать доказательство существования Бога. Поначалу он делал это скорее из «спортивного интереса». Ведь в то время, когда были придуманы основные способы таких доказательств, в бытии Божьем особо никто не сомневался. Да, были еретики, «безбожники», но всё их безбожие заключалось в том, что Бога они мыслили не по-католически. Например, что Дух Святой исходит только от Отца, а не от Сына. Поэтому в то время актуальны были скорее не доказательства, что Бог – существует, ибо в этом и так никто не сомневался, а доказательства того, что Он существует так и воля Его такова, как видит это католическая церковь.

Но люди привыкли, что всё, что кажется несомненным для человека, можно разумно доказать, то есть сделать несомненным и для разума.  И поэтому они стали подыскивать доказательства бытия Божьего «для ради порядку»: ну должно же быть у столь несомненного для всех факта и разумное доказательство. Похожим стал заниматься Кант несколькими столетиями позже, но только уже в отношении морали. Опять-таки, тогда никто не сомневался (во всяком случае, на словах) в том, что надо быть добрым, заботиться о благе всех и т.д. И Кант эту несомненность тоже решил снабдить разумным доказательством. Так и Кант, и схоластики просто шли на поводу у разума, который на всё, что есть в человеческой жизни и вовсе не в нем имеет истоки, хочет поставить свое «одобряю». Для этого и нужны все доказательства.

Итак, «доказательства бытия Божьего» были данью потребности разума «пережевать» человеческую жизнь и навесить везде свои «проверено» или «не проверено». Ни для чего другого они были не нужны. Люди доказывали то, в чем никто не сомневался, не для того, чтобы получить «лишнее подтверждение» своей и без того безусловной уверенности, а чтобы удовлетворить разум. Ансельм Кентерберийский в предисловии к своему Прослогиону, в котором он выдвигает знаменитое  «онтологическое доказательство», писал, что мысль о таком «одноходовом» доказательстве буквально преследовала его, измучила и истомила, что он гнал ее от себя, но безуспешно. Это неотвязчивое желание доказать очевидное и без всяких доказательств, возникающее помимо воли человека, и есть выражение ненасытности и невоспитанности разума.  

Прошло время, и функции подобных доказательств изменились. Если раньше никто не сомневался в существовании Бога, то теперь появились деисты и атеисты. И верующие доказательствами действительно стали пытаться что-то доказать. Доказательства, раньше, в общем-то, никому не нужные, стали служить доказательствами теперь уже неочевидного факта бытия Божьего. Они приобрели апологетические функции. Например, соображения типа «все в природе столь гармонично устроено» или «должна же быть у мира какая-то причина» действительно стали реальными аргументами в спорах с безбожниками.

Однако статус самих «доказательств» изменился не сильно. Как и раньше, их придерживались люди, которые и без всяких доказательств верили в Бога. Как и раньше, в своем стремлении искать «доказательства», люди просто удовлетворяли ненасытность и неумеренные претензии разума. Но, с появлением атеистов, доказательства стали актуальнее. Если раньше они были просто бесполезны, то теперь появились те, которым можно было что-то доказывать. И ненасытность разума обрела в стремлении верующих доказать свою веру неверующим, то есть в  чисто религиозном по своим истокам миссионерстве, нового защитника. Тем самым ненасытность разума в делах веры была окончательно легитимизирована религиозным желанием проповедовать веру в Бога среди «просвещенных атеистов».

 

Таковы исторические истоки невоспитанности и буйства разума в вопросах веры. Надо отметить, что ответственность за это лежит не на «оголтелых рационалистах», а на самих верующих, которые вместо того, чтобы вовремя обуздать разум, стали обращаться к нему за поддержкой. 

В ХХ веке в вопросах о доказательствах бытия Божьего произошел прорыв. Впервые был во всеуслышание поставлен вопрос об их осмысленности. Впервые религиозные мыслители призвали отказаться от доказательств существования Бога, призвали не потому, что не в силах их были дать, а потому, что не хотели их давать и искать, признали это ненужным и вредным. Начался процесс обуздания разума. 

 

«  Доказательства и их опровержения только показывают: доказанный Бог — это не Бог, он был бы просто вещью в мире. … Все так называемые доказательства не только не доказывают существования Бога, но соблазняют и Бога превратить в мировую реальность, которая, так сказать, установлена на границах мира как некий выступающий там второй мир. В таком случае они затемняют мышление о Боге. …Бог — не предмет знания, он не может быть раскрыт принудительно-убедительным образом. Бог также не предмет чувственного опыта. Он невидим, на него нельзя посмотреть, в него можно только верить. Но откуда эта вера? Она приходит изначально не из рамок нашего опыта в мире, но из свободы человека». (Карл Ясперс, «Введение в философию»).

 

«Нет гарантий существования Бога, всегда человек может сомневаться и отрицать. Бог не принуждает Себя признать, как принуждают материальные предметы. Он обращен к свободе человека. Вера в Бога есть лишь внутренняя встреча в духовном опыте. Нужно решительно признать, что все традиционные доказательства бытия Божьего – онтологические, космологические и физико-теологические – не только несостоятельны, но и совершенно не нужны, скорее даже вредны». (Н. Бердяев, «Царство духа и царство кесаря»). 

 

Лев Шестов в своем отрицании полномочий разума в этом вопросе пошел дальше – даже если будет доказано, говорил он,  что Бог не существует, надо продолжать в Него верить…

 

Все приведенные выше высказывания можно обобщить, рассмотрев два вопроса: почему существование Бога нельзя доказать и почему его не надо доказывать?

 

Почему нельзя?

Во-первых, надо понять, что лежит в основе самой возможности что-либо доказывать? Признание закона основания. Но почему этот закон (связь пространства и времени, причины и следствия и т.д.) безусловен? Им можно руководствоваться в мире явлений. Но вот заключать им из мира явлений к миру «вещей в себе», к ноуменальному миру, не представляется возможным. То есть, проще говоря, закон основания «работает» только в определенной области сущего. В ней и можно что-либо доказывать. Но есть области, в которых этот закон не действует.

Во-вторых, надо понять, существование чего можно доказывать. А доказывать можно всего две вещи, т.к. разум может действовать всего двумя способами. Либо он, получив некую «пищу» для анализа, пускается в «автономное плавание», соотносясь при оперировании с этой «пищей» только с самим собой, либо всё время оглядываясь (особенно в «узловых точках» доказательства, выискивая ту или иную посылку для продолжения рассуждений) на некую вне его лежащую данность. В первом случае он работает над доказательством определенного логического понятия (например, что вот эта фигура есть правильный треугольник), а во втором - доказывает существование  того или иного объекта, предмета, вещи (по закону связи пространства и времени, то есть существование чего-либо «здесь и сейчас», или «там и тогда», например, той или иной звезды, города и т.д.). 

Но Бог не является ни вещью, ни понятием. Он есть свободная Сверхсущая Личность, Которая может нам открыться, но сами мы «открыть Бога» не можем. В противном случае это будет уже не Бог, а что-то совсем другое. Объект или понятие.

Доказать – значит свести доказуемое к ранее известным, очевидным, доказанным положениям. Так можно доказывать понятие или объект. Но Личность, по самому ее онтологическому статусу, нельзя «свести» к чему-либо даже умозрительно. «Доказать Личность» невозможно. Ее невозможно откуда-либо вывести.   

 

Поэтому т.н. доказательства бытия Божьего доказывают вовсе не Бога. Они, как и всякие доказательства, могут доказывать или существование объекта, или существование понятия. Этому они и посвящены. А Бог «не поддается» доказательствам.

Все доказательства бытия Божьего можно смело распределить на две группы: доказывающие вместо Бога существование объекта и доказывающие вместо Бога понятие «Бог». Принципиально новых доказательств больше не появится, т.к. кроме объекта и понятия доказывать ничего нельзя.

К доказательствам, доказывающим вместо Бога объект под названием «Бог», можно отнести космологические и телеологические доказательства. Если в природе всё так разумно устроено – значит, должен быть Некто, кто это так устроил. Если всё существующее имеет причину своего существования, то должна быть некая Первопричина, которая имеет причину существования в самой себе и, кроме того, является причиной существования всего остального.

Понятное дело, что подобные доказательства, как говорил Ясперс, делают из Бога некую «мировую реальность», «мировую силу». Встраивают Бога в ряд причинно-следственных, тварных отношений. Делают из Него объект, предмет. Особенно ярко это видно на примере учения Дмитрия Панина, последнего натурфилософа ХХ столетия. Подобные учения, за всей их несостоятельностью, очень поучительны. В них договаривается до конца  то, что в других местах обычно лишь подразумевается.

Панин полностью принимает все доказательства Бога как объекта, космологические и телеологические.  Он и видит в Боге объект, «мировую силу», которая «управляет энергетическими ресурсами вселенной», время от времени перекидывая энергию из «трансфизического мира в физический», которая «проводит эволюцию» и руководит естественным отбором. Панин, сам, видимо, не замечая того, погружает Бога в мир. Делает из него безликую силу, (вроде силы притяжения и отталкивания в электрическом мире), безликий Разум, «гипотезу». На этом основаны все подобного рода «доказательства».

В-третьих, в подобного рода «доказательствах» существует еще один, важнейший пробел, который редко замечается, но который фактически сводит их доказательную силу на нет.  

Допустим, вы доказали, что существует некая «Первопричина» мира. Некая «сила», без допущения которой невозможно объяснить некоторые физические явления в мире. Но откуда вы взяли, что эта «Первопричина», эта «сила» есть именно христианский Бог, в Которого вы меня хотите этими доказательствами заставить поверить. Почему Бог, а не дьявол? Не леший, не домовой? Почему эта «Первопричина» есть именно тот самый Бог, Который ради моего спасения 2000 лет назад сделался человеком? Почему «Первопричину» надо понимать именно по-христиански? Скачок от «Первопричины» к христианскому Богу в подобных доказательствах сводит их на нет.

 

Вторая группа доказательств делает из Бога понятие. Таково онтологическое доказательство, таково доказательство Декарта. Сюда же можно отнести и доказательство Спинозы. Оно мало чем от них отличается, ибо так же, как и они, доказывает Бога как «понятие». Все эти доказательства строятся на таком понятии, которое бы заключало в самой своей форме реальность существования своего содержания. 

Наиболее ярко это прослеживается в доказательстве св. Ансельма. Он дает такое определение: Бог есть нечто, больше чего ничего нельзя представить. А чтобы рассуждать о Боге, как, впрочем, и о всяком другом предмете, Его надо адекватно (т.е. согласно определению) представить. Но если мы представим Его только как некую идею в нашем уме, то мы еще не представим Его. Ведь если мы мыслим Бога только как создание нашего ума, то мы мыслим Его не как нечто, больше чего быть не может, так как больше «идеи в уме» есть действительность. То есть Бога, чтобы адекватно Его представлять, надо представлять и в уме, и в действительности. То есть представлять существующим. То есть само понятие о Боге (то, больше чего нельзя представить), предполагает существование Бога. Бога, согласно этому определению, нельзя мыслить только как идею в уме. Его необходимо надо мыслить и существующим. В противном случае, мы будем мыслить не Бога, а нечто ограниченное.

Спиноза сходным образом строит свое доказательство. Всё, что есть и что не есть, должно иметь причину своего существования или несуществования. Таким образом, чтобы Бога не было, должны быть причины Его небытия. А если причин для существования Бога нет, то Он необходимо существует.

Причин несуществования чего-либо может быть только три. Не существует то, существованию чего мешает какая-либо внешняя причина. Например, на этой дороге не может существовать цветок, потому что его вытаптывают. Не существует то, что в себе самом имеет причину своего существования, то есть сущность чего противоречива. Так, не может существовать раствор щелочи и кислоты, потому что он неизбежно даст соль. Наконец, третья причина несуществования чего-либо заключается в том, что оно еще не возникло или не успело возникнуть. Например, в моем кармане не существуют деньги не потому, что им что-то мешает там лежать, а потому, что их туда еще никто не положил.

Ясно, что для несуществования Бога нет этих трех причин. Мешать Ему существовать ничего не может потому, что ничего нет вне Его. Это по Спинозе. Если же излагать «адаптированный» вариант его доказательства, чем мы сейчас и занимаемся, то Богу ничего из сущего не может мешать существовать, потому что Он «надмирен» и сам всё сущее привел к бытию. В самой природе Бога ничего не мешает Ему существовать, так как Он – «существо бесконечное и наисовершеннейшее». Он не может не существовать из-за того, что еще не появился, так как Он вечен по своей природе и был всегда.

Итак, понятие Бога как «то, больше чего быть ничего не может» или как «существа бесконечного, вечного и наисовершеннейшего» необходимо предполагает Его существование.  

Однако возникает вопрос о правомерности самого допущения таких понятий. Все эти доказательства строятся следующим образом. Мы даем определение Бога, которое вызвать ни у кого подозрений не может. Ну вот ведь все более-менее представляют себе, что Бог есть «бесконечное совершенное вечное существо». А потом путем нехитрых логических операций мы показываем, что наше определение Бога тождественно следующему: «Бог - это то, что обязано существовать». Если мы сразу так скажем, то наше рассуждение утратит видимость доказательства и сведется к голословному утверждению. А так видимость доказательности сохраняется…

Таким образом, все доказательства второго типа сводятся к провозглашению «того, что обязано существовать». Они сводятся к понятию. Мы исходим из завуалированного понятия «обязательно существующего» и приходим к открытому провозглашению «обязательно существующего». Наш разговор сводится к разговору о понятиях. Мы доказываем не живого Бога, а всего лишь говорим о хитроумной уловке мышления. 

Итак, невозможность доказать существование Бога сводит на нет все доказательства. Заметьте, мы не разбирали никакие из доказательств по существу. То есть мы не пытались опровергнуть, например, телеологическое доказательство ссылкой на теорию Дарвина. В разговоре о «доказательствах бытия Божьего» достаточно показать, почему они принципиально, по самой природе доказательства, бьют мимо цели, т.е. доказывают не Бога.

Удивительно, но и многие теологи, и многие атеисты не замечают этого. Так, Бертран Рассел с гордым видом опровергает несколько доказательств бытия Божьего, думая, что тем самым опровергает Его существование. Ему и в голову почему-то не пришло спросить себя: а) все ли возможные доказательства он опровергает, б) вообще всё ли, что существует, может быть доказано.  Без этих рассуждений вся его гордая поза атеиста и ниспровергателя христианства выглядит несколько фальшивой и бутафорской. Без этих рассуждений опровержение тех или иных доказательств есть лишь упражнение для ума, а к христианству имеет мало отношения.

 

Почему не надо доказывать?

Этот вопрос представляется для религиозного сознания еще более важным, чем первый.

Во-первых, воспитывать разум не значит обманывать его и себя, быть интеллектуально нечистоплотным. Наоборот, надо всё договаривать до конца, смело указывать разуму те области, где он должен замолчать. А доказательства существования Бога, как верно отметил Унамуно, оборачиваются низкопробной «адвокатурой», умышленной спекуляцией разумом. Мы уже и без всяких доказательств уверены в существовании Бога и хотим лишь «подогнать», «подтянуть» к этому какие-то интеллектуальные доводы. В итоге мы обманываем только себя. Мы пребываем в иллюзии, что существование  Бога «логически» следует или из «невозможности случайного самозарождения жизни», или из того, что «у всех народов есть вера в божественное».

Во-вторых, эта интеллектуальная нечистоплотность, помимо того, что она сама по себе недостойна христианина, оборачивается еще более дурными последствиями. Постепенно иллюзия «доказательности» вытесняет из нашей души веру, делает ненужным то волевое усилие, на которой она основана. И когда в один прекрасный момент иллюзия «доказательности» развеивается (например, выясняется, что живые организмы в определенных условиях могут замечательно возникать сами по себе), то всё здание христианства разом рушится в душе. Нельзя, вопреки словам Спасителя, строить свой дом на песке, на иллюзиях. В его основание можно класть только веру, веру в Иисуса Христа, открывшегося нам помимо и вопреки всем «естественным соображениям». Надо быть честным перед самим собой, особенно в деле веры.

На любопытную и весьма поучительную тенденцию в развитии католических катехизисов для детей ( с 80-х годов XIX века до 50-х XX века) указал Э. Жильсон. Утверждение «я верую в Бога, потому что Он открыл нам Себя», с которого раньше начинались катехизисы, постепенно сменилось утверждением «я верую в Бога, потому что ничто не возникает само по себе», верую, потому что «доказано». Доказательства же в катехизисе, о котором говорит Жильсон, сводилось к картинке, изображающей дом, и подписи к ней -  «разве этот дом никто не построил»? Из этой картинки дети должны сделать вывод, что и у мира есть Создатель. Что и говорить, дешево и сердито… Только вот вера, строящаяся на таких фальшивках, рано или поздно обречена обернуться полным крахом.

В-третьих, и это самое важное, христианская вера по самому своему существу исключает возможность к ней кого-либо насильственно принудить. За последние два столетия осознали, наконец, абсолютную необходимость отказаться в деле распространения христианской веры от насильственных мер, от использования репрессивного аппарата (инквизиции), от насильственных обращений в христианскую веру. Но соблазн принудить к вере остался. И желание сделать веру в христианского Бога (совершенно неосуществимое, как было уже показано) разумно необходимой, разумными доводами принудить к ней, есть форма духовного насилия. Инквизиция, принуждающая телесно, сменилась инквизицией, принуждающей интеллектуально. И надо сказать, что у первой принуждать получалось лучше…

Католическая церковь так и не смогла отказаться от инквизиции. Когда ее вынудили отказаться от телесного принуждения, она переориентировалась на «интеллектуальное». Эта переориентация особенно ярко выражена в постановлении Первого Ватиканского Собора, по которому возможность доказать существование Бога была признана несомненной, а те, кто ее отрицает, еретиками. Таким образом, католическая церковь узаконила «доказательства существования Бога», тем самым сделав еще один вклад в дискредитацию христианства.

Как самый страшный сон я представляю себе то, что существование Бога вдруг докажут: «строго научно» ли, «математически» ли, докажут, как доказывают существование какой-нибудь далекой туманности, своим гравитационным полем отклоняющей световые лучи… И все люди признают Бога как «научный факт», как признают то, что в солнечной системе есть планета Нептун. Христиане поменяется местами с атеистами. Теперь уже не верующие, а атеисты станут говорить: «не верую, ибо абсурдно», «не верую вопреки необходимости», «не верую, ибо я свободен», «атеизм – безумие в мире сем»… И они будут гораздо более религиозными людьми, людьми, утверждающими Богом данную свободу противодействовать «естественному порядку», чем те, кто признает «доказанного Бога» как далекую холодную звезду. Признает, и будет продолжать жить, как будто Бога нет. «Доказанный Бог» - это Бог, ставший безразличным…

Важнейшей, фундаментальнейшей христианской установкой является то, что человек свободен в своих отношениях с Богом. Никто не может его принудить к Богу, никакие доказательства, ничья воля – никто и ничего, никакие доказательства и необходимости, ни начала, ни силы, ни ангелы, ни прошлое, ни будущее (Рим. 8:38-39) не в силах заставить человека отказаться от Бога, если он сам захотел быть с Ним.

Признание возможности теми или иными доводами (или насилием) принудить человека к Богу (а в этом и заключается вся суть «доказательств») есть отрицание человеческой свободы как неотъемлемого условия христианской веры, а, значит, и самого христианства.

Бог желает от нас свободной веры, свободного выбора, быть с Богом или без Бога. В этом выборе не может быть и не должно быть никаких гарантий. Поиск доказательств существования Бога есть поиск гарантий. Мол, если не удостоверите меня, не буду в вашего Бога верить. Так поступает дальновидный и осмотрительный кредитор, выясняя, прежде чем предоставить человеку свой кредит, сможет ли тот его отдать. Но в вере такая осмотрительность недопустима. Нельзя торговаться с Богом и требовать от Него гарантий. Торгашество надо оставить на рынке. В веру его нечего приносить. Здесь не место просчитывать свои выгоды и гадать о возможных убытках. «Доказательства существования Бога» превращают веру в рынок, в контору. Нельзя пытаться одновременно служить Богу и мамоне. И тот знаменитый аргумент Паскаля, почему разумнее верить в Бога, чем не верить, есть то самое торгашество, в которое и сам Паскаль мало верил. Мол, если не верить в Бога, мы после смерти будем ввергнуты в небытие, если Бога нет, или попадем в ад, если Он есть. А если мы будем верить в Бога, то, если Бог есть, попадем в рай, а если и нет Бога, то всё равно ничего не потеряем. Следовательно, практичнее верить в Бога, чем не верить.

Этот аргумент звучит остроумно только теоретически. Но практическое его применение оборачивается ужасающим неверием и пошлостью. Человек верит в Бога не потому, что любит Его, хочет вырваться к Нему из «естественного порядка», а верит «на всякий случай», «про запас». Лучше уж совсем без веры, чем с верой «на всякий случай».

В области религии и так множество прельщений и иллюзий, «кажимости веры», внутреннего тартюфства,  когда человек хочет себе и другим внушить, что он верит, хотя веры в нем нет и с десятую долю «горчичного зерна». Отсюда, кстати, вопиющее духовное нездоровье и истерия, присущие многим «верующим», что с горечью приходится констатировать. От полного неверия к вере иногда бывает ближе, чем от лжеверы или полуверы, основанной на иллюзиях.

И лучше избавиться хотя бы от одной из иллюзий – от иллюзии «доказательности».

 

Логика разрывов.

Поставить зарвавшийся разум на место можно и в каждом конкретном случае, как, например, в случае с «доказательством бытия Божьего», разоблачив его «некомпетентность» в данном вопросе и внеразумные истоки, подстегивающие разум к чрезмерной активности. Но можно умерить ненасытность разума вообще, безотносительно к тому или иному конкретному случаю. Чем мы сейчас и займемся.

 

Желание все рассмотреть, установить логические связи там, где их быть не может и не должно, подсунуть свои категории там, где должны быть категории совсем другого происхождения, короче, ненасытность разума, коренится, помимо его естественного аппетита, в одной совершенно несуразной иллюзии. А именно, разуму кажется, что как только он получит (опытным и доопытным путем) некоторое достаточное для себя количество (допустим, N штук) предпосылок, аксиом и т.д., то ему удастся вывести из них следствия, которых было бы достаточно, чтобы охватить весь мир, а также всего человека и его жизнь, как часть этого мира.

То есть разуму кажется возможным построение на неком едином фундаменте некой единой системы, которая бы на основании законов самого разума развертывалась бы из этого фундамента, а человеку бы с его волей, свободой и т.д. оставалось бы, глядя на нее, хлопать глазами. Поэтому разум, имея на горизонте такой ориентир, естественно пытается связывать всё на свете, сводить одно на другое, нащупывая тем самым будущую систему. Отсюда желание всю личную жизнь и все явления духа вывести из общественной жизни или из особенностей строения и функционирования живой материи.

Однако достаточно указать на невозможность построения такой сверхсистемы, на то, что подобный ориентир разума не более чем мираж, чтобы разум умерил свои притязания и уже больше не пытался вывести представление о Боге из классовой борьбы или из инстинктов человека как животного. Весь иррационализм как систему воспитания разума можно свести к одному предложению: не существует такого набора взаимосвязанных предпосылок, из которых можно было бы вывести систему, описывающую весь мир. Не существует таких рельсов, не сходя с которых, можно было бы объехать на локомотиве разума весь мир. Иногда железнодорожное полотно обрывается или кончается вовсе, и тогда приходится идти пешком.  

Допустим, мы исходим из положения Х1, потом заключаем к положению Х2, от него к положению Х3, но тут, желая продолжать рассуждение дальше, видим, что полотно оборвано, что дальше нельзя с такой же уверенностью, с какой мы это делали раньше, переходить к новому положению. Из положения Х3 может следовать целый ряд положений. Какое из них предпочесть – разум не знает. Они для него одинаково вероятны. И разум на этом разрыве норовит остановиться и объявить, что это тупик. Что дальше о чем-либо говорить бессмысленно. Или дать задний ход, свернуть в сторону и таким образом миновать этот разрыв, как будто его и не было. Но откуда мы взяли, что разрыв железнодорожного полотна – это тупик? Можно вылезти из вагона и дальше пойти пешком. До новых рельсов. Или вообще без рельсов. Да, между Х3 и последующими положениями невозможна логическая связь. Но почему же все связи должны быть логическими, то есть необходимыми, когда последующее с необходимостью следует из предыдущего? Могут быть и связи человеческие, то есть зависящими от воли самого человека. Человек должен не бояться выйти из вагона, взять на себя ответственность и на свой страх и риск указать разуму, что из этой группы совершенно равнозначных для разума суждений из Х3 может следовать только вот это одно единственное. Это и называется человеческой связью. За нее человек несет ответственность. А когда разум пытается помешать человеку взять ее на себя, и человеческую связь пытается подменить псевдологической, не желая признать, что рельсы здесь кончились, это и называется невоспитанностью разума.

Вот мы, путем несложных умозаключений, еще в детстве приходим к тому выводу, что каждый из нас и я сам, в том числе, смертен. И что мертвые никогда не становятся вновь живыми. И что тело разлагается.

Но дальше встает вопрос: как соотносится то, что ощущается мной как я сам (назовем это «душа») с фактом предстоящей смерти? Потухнет ли душа со смертью тела, или вольется в какую-то «астральную душу», или предстанет на суд Божий в Последний день? И разум на эти вопросы дать ответа не может. Для него эти альтернативы равновероятны. И здесь мы сами должны решить, как мы будем относиться к своей смерти и смерти других людей. А разум пытается решить это без нас. Например, заявляет, что «душа» с разложением мозга тоже исчезает. Или указывает на факты столоверчения, вызывания духов, чтобы «доказать», что душа бессмертна и переселяется в мир теней. Спиритические учения – вот типичный пример невоспитанности разума и попыток перекинуть логическую связь там, где возможна только человеческая (в вопросе о «бессмертии души»). 

Итак, самое большое, что может сделать разум, столкнувшись с областью разрыва, где кончаются логические связи и начинаются человеческие, это остановится на ее границе. Если он не может почувствовать эту границу, то разуму надо про нее уметь напомнить.

 

А что такое логические связи? Это значит – принудительные. Из А может следовать В и только В. На чем держится такая принудительность? На несомненных и непоколебимых законах логики:  на законе тождества, законе исключения третьего, законе противоречия, законе достаточного основания… Хорошо, ну а на чем держится принудительность законов логики, то есть очевидность их для всех и во все эпохи?

В том-то и дело, что законы логики не выводятся из «чистого разума», доопытно, да если бы даже и выводились, то кто бы стал слушать этот «чистый разум», т.е. неосязаемый призрак? Да пусть он требует что его душе угодно, но нам-то что? Принудительность законов логики следует не из самого разума, он сам по себе не имеет никакой силы, чтобы заставить себя слушать. Принудительность законов логики всецело основана на принудительности того мира, который дан нам «естественно», не спросившись нашей воли. А вот «естественность», в отличие от фантома под названием «чистый разум», имеет силу, причем силу в самом грубом понимании.

В самом деле, вот появился бы человек, вздумавший отрицать закон противоречия. И вы бы, чтобы его «убедить», воспользовались бы способом, о котором сказано еще в Евангелии: вместо хлеба подали бы ему камень, а вместо рыбы – змею. Мол, если ты отрицаешь закон противоречия, то для тебя всё равно что камень, что хлеб.  И он бы просто умер от голода. Человек, не действующий по законам логики, погибает в одночасье. Правильно говорил Ницше о том, что логические законы имеют чисто биологическое происхождение.

Или вот другая задача. Есть два апельсина, которые произвольным образом положили в три корзины. Не надо обладать сильно развитым логическим мышлением, чтобы догадаться, что хотя бы одна корзина обязательно будет пуста, а одна – обязательно с апельсинами. Такое предсказание можно сделать только на основании законов логики, не заглядывая в сами корзины. А потом, посмотрев в корзины, убедится, что предсказание верно. Но вот представьте, что заглянув в корзины, вы находите, что в каждой из них лежит по апельсину, или все они пусты, хотя вы точно знаете, что в них было положено всего два апельсина. Если такое возможно, то грош цена законам логики. Про них можно забыть. И действовать даже в таких бытовых ситуациях так, как надо действовать в «областях разрыва», о которых было только что сказано. То есть полагаться исключительно на свое «кажется» или на «так хочу я».

Так что применимость законов логики держится исключительно на грубой физической силе «естественности», мира и быта, в которых мы живем. Но когда «естественность» кончается, когда о быте и о мире говорить нельзя, когда, например, человек умер, то есть был вышвырнут из «естественности», или когда сам отказался от «естественности», когда ему стал безразличен мир и быт, то есть он не боится быть голодным, побитым, смешным (это случай Дон Кихота), во всех этих случаях настаивать на соблюдении законов логики просто глупо. Всё, территория «естественного» кончилась, а только на ней купюры логики имели хождение и были заверены. Так что Дульцинея и впрямь могла быть и коровницей, и принцессой. И нет такой силы, чтобы возразить против этого.

 

Удивительное дело, но люди почему-то больше ценят логические связи, то есть связи, основанные на принудительной силе, на терроре «естественности», чем связи человеческие, «необязательные», заверяемые человеческой свободой, а не внечеловеческой силой, которые презрительно именуются «субъективизмом». Но, по-моему, истины, основанные на силе, достойны доверия гораздо меньше, чем истины свободные, не принудительные. Если человека вздернуть на дыбу и жечь его раскаленным железом, то у него можно добиться признания в каких угодно «истинах». Но показания, полученные под пытками, во всяком случае, в современном мире, не могут учитываться в рассмотрении судебного дела. Так почему же, истины, полученные под угрозой применения силы, из боязни попасть впросак, вместо хлеба получить камень, а вместо рыбы – змею, короче, соответствующие законам логики, считаются решающими в судьбе человека и человечества? Понятно, конечно, что они не могут быть признаны таковыми, что разум «кое-где» не может подменить свободу, но почему же люди всё равно так верят в окончательность истин, полученных на дыбе «естественности» [1]? Может быть, они настолько запуганы?...

И это «кое-где», где кончается власть разума, и есть самое важное в жизни человека. Это вопросы: есть ли Бог? Бессмертен ли человек? Свободна ли воля? Есть ли у мира надмирный смысл?.. Этих вопросов очень много. И «принудительным способом» их решать нельзя. Принуждение возможно лишь в тех областях, которые для человека, по большому счету, не очень важны. Пожалуйста, принуждайте меня принять планетарную модель атома вместо капельной. И та, и другая никак не сказываются на моей судьбе, на моем месте в мире. Но вот если вы вздумаете меня принуждать к тому, чтобы я признал себя и других людей несвободными, умирающими вместе со смертью тела, я решительно воспротивлюсь этому принуждению. Здесь оно недопустимо. Здесь рельсы разума кончаются.

 

Принудительные истины и истины свободные обычно не сталкиваются. Они просто лежат в разных плоскостях. То, что разум часто пытается заехать в область разрыва и подменить человеческие связи логическими – это не конфликт, а скорее недоразумение, ошибка. В этом ничего трагичного нет. Но иногда истины логические и истины человеческие действительно вступают в конфликт в человеческом сознании. И это происходит в тех переломных точках, когда естественное, вполне «законно» претендующее на то, чтобы вот в этой части его территории тянулись «логические связи», вдруг сталкивается с отменяющей «законный порядок» естества волей. Когда благодать вторгается на территорию «естества».

Вот, например, «естественное» убедило учеников Спасителя в том, что Он мертв. Средства убеждения оно использовало такие же, какие и обычно – крест, пытку, удар копьем… И мертвый не может стать живым. Так говорит естественная логика. И ученики поверили этой логике. И вдруг, придя к гробнице Спасителя, находят ее пустой. Здесь чрезвычайно любопытен конфликт принудительных и человеческих истин в сознании учеников. Они знали, что Спаситель мертв. Они видели Его окровавленный, распухший труп, упавший на руки тем, кто снимал Его со креста. И они имели достаточное основание считать, что мертвые не могут вновь стать живыми. И здесь «естественная логика» работала законно. В нашей воле свободно решать, что происходит с душой после смерти, «по ту сторону естества», это для разума зона разрыва. Но вот «по сю сторону естества» мы решать не имеем права. Здесь мы убеждены дыбой естественности, убеждены отвратительным, искореженным видом трупа, что мертвый не станет живым. И из двух посылок, посылок всецело убедительных: «мертвые никогда не становятся живыми» (maior) и «Учитель мертв» (minor), исходя из законов логики, вернее, принужденные из них изойти, ученики были принуждены сделать вывод, что Учитель никогда не станет живым.

Это логическая связь. Но что-то подсказывало им еще и человеческую связь, хотя о зоне разрыва здесь говорить не приходилось. Человеческая же связь была такова: никакие интриги, удары, плевки, раны не властны над нашим Учителем, и потому Он должен воскреснуть. Это «должен» не подтверждалось никакими доводами «естественного». И тем не менее оно было столь же категоричным. Бесчеловечно будет, если Спасителя смогли убить подлые, жалкие люди. Человечно, если они не имеют над Ним власти и Он воскреснет. Следовательно… Следовательно, Он должен воскреснуть! Такова человеческая связь. И здесь она прямо противоречила связи логической.

И ученики хотели сказать: «следовательно, Он воскреснет», но не могли. И никто из людей не мог бы сделать такой вывод. Законы логики сильнее. И потому ученики впали в отчаяние. Отчаяние – это и есть такое состояние сознания, когда оно убеждено в логической связи, но тем не менее видит, что человеческая связь этому убеждению противоречит. А за отчаянием следует великий страх. И ученики заперлись в доме…

Ничего не понимают в состоянии учеников те, кто говорит, что ученики выдавали желаемое за действительное [2], что они бежали к пещере Спасителя в уверенности, что найдут Его воскресшим, и потому приняли за Спасителя кого-то другого. И говорили с коллективной галлюцинацией. В том-то и дело, что ученики были уверены в обратном. Убеждены в правоте «естественного порядка», в том, что мертвые не становятся вновь живыми. Убеждены в том, что власть природы одержала верх над Тем, Кто говорил как власть имеющий. Поэтому они и заперлись в доме, опасаясь преследований со стороны первосвященников. Им, потерпевшим крах в своей вере, больше ничего не оставалось делать. В Евангелиях неоднократно подчеркивается, что ученики не понимали слов Спасителя о Его грядущем воскресении. Да это и невозможно понять. Это противоречит логике.

И вот две убитые горем женщины идут ко гробу. Если бы они были уверены в том, что Спаситель воскреснет, они бы первый столб приняли за воскресшего. Убежденный в чем-либо человек даже в мелочах ищет подтверждение своим убеждениям. Но женщины были убеждены (убеждены логически, законом «естества»), что Спаситель не воскреснет. И поэтому, увидев камень отваленным, такое явное подтверждение  будто бы чаемому ими воскресению, они не стали радоваться и искать, куда же ушел Воскресший (а именно бы так они и сделали, если бы были уверены в том, что Он воскреснет), а, наоборот, с плачем кинулись к первому попавшемуся им человеку, принимая его за садовника, с просьбой сказать им, куда унесли тело распятого. Ведь они ожидали найти тело…

Вот потому-то и не узнали женщины Спасителя, а потом и ученики по дороге в Эммаус не узнали Его, потому что слишком сильно были убеждены в том, что Спаситель не воскреснет, не может воскреснуть. И естественная реакция нормального человека, столкнувшегося с тем, что противоречит всяким законам логики: просто не поверить глазам своим. Представьте себе, что вы встречаете на улице своего давно умершего родственника. Да вы, убежденные в том, что он давно умер, всеми силами постараетесь убедить себя, что вы обознались, что этот человек вовсе даже и не похож на вашего родственника, потому что вы уверены в том, что не можете, не должны его встретить. Это там, в областях разрыва, можно свободно утверждать, что душа бессмертна. [3] Но тут, где законы логики действуют и действовали, ученики, видевшие холодный, распухший труп, не могли думать, что Он воскреснет. Вот она, сила принудительной истины, перед которой меркнут все человеческие связи.        

 

Действие подобной силы принудительных истин на себе испытывает и современный христианин, обращаясь в своих мыслях к концу света. Конец света, мира, времен – это еще одна точка, где «естественное» преодолевается благодатным. Но мы-то живем в состоянии этого «естественного», которое, хотя и будет отменено, но сейчас обладает над нами всей полнотой власти, обладает вполне «законно», как обладало бы, если бы никто и не собирался его никогда отменять. Отсюда, как уже было сказано, и возникает конфликт принудительных и человеческих истин. Этот конфликт обладает не онтологическим статусом, но гносеологическим, то есть он реален лишь относительно сознания человека, того, как в нем «преломляются» онтологическое противостояние «естественного» и благодатного, греха и свободы. Но, тем не менее, именно от этого конфликта в сознании зависит, как человек «впишется» в онтологическое противостояние. Поэтому он чрезвычайно важен.

В чем же состоит конфликт принудительных и человеческих истин в отношение к концу времен? 

Раньше он не был столь острым, как сейчас. Раньше мир человек мерил человеческой же меркой, а не световыми годами. До звезд можно было дотянуться. Мир был как дом. Солнце и луна – светильники. Можно было подползти к краю земли, как изображено на известной гравюре, и заглянуть за пределы мира. Мир был сопоставим с человеком. И потому человеческому сознанию не представлялось ничего невозможного в том, чтобы мир в один момент вдруг рухнул. Не такой уж он и большой, чтобы не мог кончиться. Не существовало принудительной истины о незыблемости мира и несоизмеримости его с человеком. Но теперь человек принужден это признать. И нельзя с этим спорить.

Теперь человек понимает, что мир – это не дом. Что до звезд нельзя дотянуться. Что самая маленькая звездочка, которую он раньше считал за блестку, пришпиленную к небесному своду, в миллионы раз больше его самого. И что его земля, громадная земля, ради которой, как он думал, созданы все небесные светила, есть комочек грязи, летающий в бесконечных холодных космических пространствах. И он сам – ничто в этой вселенной. И как она может как-то соотносится с его целями, его запросами, его смыслом? Как эта громада, существующая миллиарды лет и еще столько же могущая просуществовать, вдруг когда-нибудь кончится? Человек принужден  самими масштабами космоса признать его незыблемость, его бесконечность.

Но в то же время существует еще и человеческая, свободная истина о космосе. Что человек, копошащийся на планете миллиарды лет, это, как минимум, очень скучно. Тоскливо. Нельзя мирится с положением таракана за печкой. Нельзя думать, что всегда будешь заперт в этом бескрайнем склепе. Что тысячи поколений будут сменять друг друга, не оставляя следа. Да это просто пошло думать, что мир никогда не кончится! [4] Следовательно…

Но тут человек понимает, что он рассуждает не о мире вообще и каком-то там его конце, не в области разрыва, куда можно с легкостью отнести бессмертие души, например, и разум ничего не сможет сказать против этого, так как территория «естественности» там кончается. Нет, человек понимает, что говорит о самом законном, о самом «естественном», что он находится там, где разум имеет полную силу. И кончится и будет судим не какой-то мир, а вот этот самый мир, громадными масштабами которого он принуждает признать свою бесконечность. Этот мир кончится, это громадное солнце вдруг съежится в маленький комочек, и за этим днем не наступит следующий, и я больше не пойду на работу, и не полетит вот этот космический корабль никуда, потому что ему некуда будет больше лететь… И это не художественные прикрасы, а реальное событие, которое завершит всю многомиллиардную историю вселенной. И вот его-то нельзя помыслить. Масштабы космоса не позволяют. И из-за этого и возникает то «космическое прельщение», о котором мы еще скажем в этой книге. Принудительные истины просто вытесняют из человеческого сознания истины человеческие. Человек под давлением внешней силы отказывается даже думать о них. Космическая дыба заставляет его отрицать возможность конца космоса. На самом деле, среди современных верующих всё меньше становится людей, которые действительно верят в конец света. Они верят в бессмертие души, в искупительную жертву Иисуса. Это – области разрыва. Но вот относительно конца света они отказываются от христианских представлений о нем. (Яркий тому пример – Пьер Тейяр де Шарден). Они мыслят его эволюционно, а не революционно, скачкообразно. Ну то есть будет конечно второе пришествие, но оно не отменит космос, а только лишь сделает жизнь в этом космосе беспечальной. И будет человек, как комета, носится среди планет. Но даже те, кто воспринимает второе пришествие и конец времен по-христиански, обычно не соотносят свои представления с реальностью. Не думают, что изменится вот этот мир. Может быть не завтра, ну так через несколько лет. «Отложенный» на неопределенное время конец света теряет реальность, появляется возможность не соотносить его с собственной жизнью и с миром. Ждать конца становится бессмысленно. Поэтому, хоть даже и придерживаясь мысли о том, что мир будет иметь конец, люди всё равно смотрят на него как на бесконечный. 

 

Вообще, соотносить человеческие истины с принудительными на территории законной власти «естественного» чрезвычайно трудно. Для этого надо либо иметь необычайной силы волю, чтобы противопоставить ее силе «естественного» и исходящим от него очевидностям, или просто быть безумным и не обращать внимания на принудительные истины, как будто их и нет. Но последний путь – страусиный, а не христианский. Христианский путь предполагает несение креста. Быть христианином – значит нести крест. Хотя бы в своем сознании, в котором конфликтуют принудительные истины и истины человеческие. Нельзя пытаться сгладить этот конфликт. Наоборот, надо принимать его во всей полноте. Нести крест можно лишь путем соотнесения истин двух порядков, а не путем их согласования.  Нельзя, например, желать вернуться к пониманию мира как дома и тем самым пытаться согласовать с принудительной истиной о мире человеческую истину о его конечности. Надо отдавать себе отчет в масштабах мира. И современный взгляд на него более отвечает христианству, чем взгляд на мир как на дом. Только усвоив его, можно увидеть бесконечное чудо и бесконечную радость в том, что он, вопреки всем очевидностям, всё-таки кончится. И величайшее чудо и пасхальную радость Воскресения можно осознать только тогда, когда, как и ученики Спасителя, знаешь, что мертвые никогда не воскресают. И что и Спаситель не мог воскреснуть. И тем не менее воскрес. Только сознание этого может как-то потрясти человека. Пробудить в нем понимание человеческих истин и человеческой свободы.  

 

Опять об иррационализме.

Законы логики сложно преодолевать в своем сознании. Да это и не всегда требуется. Но иногда это необходимо. И тогда, чтобы закрепить истину, противоречащую законам логики, закрепить в веках, чтобы она не только вновь и вновь открывалась индивидуально, но и существовала как догмат, на который люди могли бы ориентироваться  своим индивидуальным сознанием, необходимо, чтобы за этой истиной стояла сила, которая бы противостояла силе разума. Этим и вызвано то, что догматы принимались соборно, сообща. Усилие соборного сознания и было тем самым, что противостояло разуму. Соборным усилием преодолевались законы логики там, где это было необходимо. Таким характером преодоления логического обладают многие парадоксальные формулировки христианских догматов. «Божественная и человеческая природы во Христе существовали не раздельно и неслиянно». Как это помыслить? Если не раздельно, то только слияно. Если не слияно, то только раздельно. Так говорит, вернее, приказывает нам разум. А отцы церкви говорят, что разум здесь не должен работать. Здесь речь идет о важнейшем вопросе, о нашем Спасителе. Так что пусть разум подождет. Святые отцы по одиночке не имеют той власти, чтобы в деле истины, которая (как бы к ней не относились) должна без искажений передаваться в веках, указать разуму на дверь. Но в рамках соборного сознания они могли это сделать. И в соборах надо видеть величайшее дерзновение человека, имеющего силу указывать даже разуму, то есть тому началу в себе, которое непосредственно (непосредственнее, чем все инстинкты и желания, т.е. вся «чувственная природа») основано на законах самого «естества». Соборы – это выражения дерзновения и свободы, а не какого-то догматизма, консерватизма, традиционализма, как принято их воспринимать.

 

Однако надо понимать, что иррационализм не является гарантией христианства. Бывают разные иррационализмы. Ведь что такое быть иррационалистом? Это значит - указать разуму на то место, которое он должен занимать по своей природе, умерить его безграничные притязания. Но в том-то и дело, что указать разуму на его место можно по-разному. Исходя из разных соображений. Важно даже не то, что разуму указывают на его место, а как ему указывают. Существует ведь и языческий иррационализм. Он в той же степени противостоит христианскому иррационализму, в какой последний противостоит позитивизму.

Да, и в языческом иррационализме могут нарушаться законы логики. Законы тождества. А может быть не равно А. Человек может превратиться в дерево, а дерево стать человеком. Проткнув восковую куколку, можно нанести вред человеку. Потому что человек соответствует нечеловеческому, природному. Для язычника магия столь же естественна, как для позитивиста – наука. А магия уже предполагает определенный иррационализм. Предполагает соответствия, которые невозможны без нарушения закона тождества. Каждый человек не только человек, но и представитель племени. А у племени есть тотем. И потому, воздействуя на тотемное животное, можно подействовать и на человека из этого племени. Вопреки закону тождества, по которому, действуя на В, мы действуем только на В. А тут мы, действуя лишь на В, действуем на всё сразу.

Но магический иррационализм как мыслительная установка язычества, противостоит персоналистическому иррационализму, лежащему в основе христианства. Ведь чем мотивирован весь сыр-бор вокруг принудительных и человеческих истин? Тем, что есть живой свободный неповторимый человек, то есть личность. И «естественное» не может отнять у личности ее свободу. Личность вырывается из плоскости «или-или», сформулированной законом исключения третьего. Это Х есть или А, или не-А. Третьего не дано. А вот человек свободен увидеть в этом Х и сделать из него нечто третье, нечто четвертое, нечто пятое и так до бесконечности. Перед ним неограниченные возможности, не ограниченные никакими антитезами, никакими «или-или».  Перед личностью лежит бесконечность. И потому она может вырваться из плоскости «естества», из плоскости конечного и окончательного. Личность противостоит «естественному». А магический иррационализм весь строится на понятии «естественного» и его власти над человеком как над своей частью, как строится и позитивизм. Только для позитивизма естественность не магична. А для язычества – магична.

Поэтому, конечно, не прав Лев Шестов, пытавшийся свести всё к антитезе «Афины-Иерусалим», знание – вера, рационализм – иррационализм: такая антитеза довольно условна. Бывает разный иррационализм, бывает и разное знание, которое вовсе и не претендует на то, чтобы залезать в область разрывов, в область человеческой свободы. Такое знание вполне принимается и христианством. А вот Шестов, желая запихнуть всё в свою антитезу, в рецензии на книгу Леви-Брюля «Примитивная мифология», писал, что истина открывается как раз первобытному мифологическому мышлению и противопоставлял ее европейским теориям познания. На самом деле, мифы племен Австралии и Новой Гвинеи противостоят христианству так же, как противостоит и позитивизм…

 

Лев Шестов писал о мыслителях, что они обладают первым и вторым зрением. Первым зрением они видят только то, что видят и все, принудительно впихивают мир в свои категории. А вторым зрением они видят неочевидное, сокровенное. У Шестова тоже были эти два зрения. Это надо учитывать. И антитеза «знание-вера», под которую он часто подгонял всё остальное, что в нее совершенно не вписывалось, была открыта им при помощи первого зрения. Но было и второе зрение. Им он увидел живую личность и ее борьбу, хотя часто и трактовал ее исключительно первым зрением, в категориях «вера-знание».

Говоря о Шестове, надо помнить, что его философия не укладывается в ту антитезу, в которую он сам хотел ее уложить.  

 

О человеческом «доказательстве» бытия Божьего.

Конечно, человеческое «доказательство» - никакое не доказательство. Оно не принудительно. Оно не заставляет человека признать Бога. Оно предполагает человеческую свободу. Оно, в противоположность разобранным принудительным доказательствам, основано не на логической, а на человеческой связи.

 

Это «доказательство» - «от противного». Сторонники атеизма одним из своих аргументов против веры делают указание на то, что Бог – это мстительный тиран, деспот. При этом они ссылаются на Ветхий завет.

На Новый завет они, конечно, тоже ссылаются. Но только с другой целью. Например, как уже упоминавшийся Бертран Рассел, выискивающий в Новом завете несоответствие Иисуса «идеалу нравственности». У него это получается очень комично. Например, Рассела очень возмущает то, Иисус не отличается вежливостью к своим оппонентам. Ведь Иисус называет фарисеев «порождениями ехидны». «А в евангелиях вы найдете, что Христос говорил: "Змии, порождения ехиднины! как убежите вы от осуждения в геенну?" (Мф 23:33). Эти слова были обращены к людям, которые не приходили в восторг от его проповедей. Это никак нельзя, по-моему, признать наилучшим тоном…(Курсив мой – А.Х.)» [5] Видимо, надо считать наилучшим тоном то, что фарисеи всё хотели побить Иисуса камнями…

Еще к Иисусу можно предъявить претензию в том, что Он не ходил во фраке, как принято сейчас ходить у образованных людей. Рассел до этого не договаривается, но зато выдвигает не менее курьезное обвинение. Все отлично помнят, что, изгнав бесов из бесноватого, Иисус вселил их в свиней, и те бросились в море. Ну так вот Рассел искренне негодует, зачем Иисус погубил невинных животных, если мог и без них расправиться с бесами. «Возьмите пример с гадаринскими свиньями; вы, конечно, согласитесь со мной, что Христос не очень-то милосердно обошелся со свиньями, вселив в них бесов, так что стадо бросилось с крутизны в море. Вы должны помнить, что Христос был всемогущ и мог просто велеть бесам убираться на все четыре стороны; но он предпочел вселить их в свиней».

Еще Иисуса можно упрекнуть в том, что Он нарушил неприкосновенность частной собственности. Ведь свиньи-то были не Его!

 В общем, Бога в Новом завете не очень-то и покритикуешь, если, конечно, не считать критикой те курьезные обвинения наподобие обвинений Рассела. Но вот в Ветхом завете атеистам открывается поистине раздолье! Никто из них, говоря о Ветхом завете, не забывает поругать его и указать на то, что Бог в нем являет Себя как мстительный тиран. Исключение, пожалуй, составляет Ницше, которому Ветхий завет нравился. Но Ницше, собственно, никогда и не был атеистом. Вернее, атеизм его совсем другой, чем атеизм Е. Ярославского и Б. Рассела.

Но, такое ощущение, что атеисты читают Ветхий завет через строчку. Разговор Бога с Авраамом пропускают, а про дождь из серы и огня, обрушившийся на Содом и Гоморру, читают. Про то, как жители Содома и Гоморры чуть не изнасиловали ангелов, пришедших к Лоту под видом путников, а Лоту, пытавшемуся их защитить, угрожали расправой, конечно, тоже забывают. И получается, что Бог, злобный тиран, ни с того, ни с сего покарал этаких невинных овечек, этаких мальчиков с кудряшками вроде современных геев, всё преступление которых заключалось лишь в «нетрадиционной ориентации».  Но здесь даже не в преступлениях содомитов. Дело в том, что подобный метод «чтения через строчку» не годится ни для какого текста, а уж тем более для Ветхого завета, состоящего из совершенно различных напластований.

Если бы атеисты читали Ветхий завет нормально, как принято читать все другие книги, то образ Бога как «мстительного тирана» они бы оттуда не вывели.

Разве мстительный и своевольный тиран слушает кого-то, кроме себя? А Бог, Бог Ветхого завета не только слушает человека, но и считается с его волей. Разве можно себе представить, что тиран, решивший вдруг кого-то погубить, будет слушать возражения? Да он и того, кто осмелится ему что-то возражать, казнит немедленно.  А вот Бог спорит с Авраамом и выслушивает его возражения. Перечитайте разговор Бога и Авраама о Содоме и Гоморре. Да это не разговор, а торг! Авраам препирается с Богом, торгуется с Ним. Ведь не погубишь же Ты, Господи, город, в котором живут хотя бы пятьдесят праведников? И так Авраам, цифра за цифрой, отспоривает у Бога то, что Он сохранит города, если в них будет хотя бы десять праведников. И Бог, видя, что Авраам и на этой цифре не остановится, просто удаляется, желая избежать новых препирательств. Таково ли поведение «мстительного тирана»?

Деспот, повторимся, никого не слушает, кроме себя. Он не видит никого из людей. Он считается только со своей прихотью. Для него дело принципа исполнить свою волю, несмотря ни на что. Бог же библейский, Бог Ветхого и Нового завета, людей слушает, Он считает возможным спорить с человеком и даже бороться с ним. Бог библейский, христианский – не холодный тиран, Он человечен.

Вспомним про богохульствующего Иова. Что, он был испепелен? Нет, ему вернули его сыновей. Вспомним про Ниневию, которую Бог хотел, как Содом и Гоморру, истребить. Но Ниневия покаялась. И Бог изменил свое решение. Вспомним про Иакова, боровшегося с Богом. Таких примеров можно привести множество. Библейский Бог – это кто угодно, но только не тиран.

 

Атеисты считают заслуживающим внимания аргументом против религии и существования Бога то, что Бог – деспот, зол и т.д., тем самым (совершенно справедливо!) признавая, что степень человечности мировоззрения напрямую связана со степенью его истинности. Существование Бога злого тирана не может являться истиной, потому что это бесчеловечно.

Но этот критерий истинности необходимо приложить и к мировоззрению атеистов. Они, отрицая живого, участливого Бога, признают только огромную мертвую безучастную вселенную и человека, зародившегося по ряду случайностей в уголке пространства среди молчаливых миров. Атеистическая вселенная не может существовать по тем же причинам, по каким не может существовать и злой Бог. Она бесчеловечна. Если упреком (как мы видели, совершенно незаслуженным) против библейского Бога, упреком, само Его существование могущим поставить под сомнение, является упрек в тирании, то такой же упрек, на этот раз уже совершенно справедливый, можно выдвинуть против атеистической вселенной! Она и является самым настоящим тираном, не слушающим стонов, криков и проклятий, не могущим даже рассердиться, не говоря уж о том, чтобы помиловать кого-то или изменить свое решение. Она бесчеловечна, слепа в исполнении своей раз и навсегда определенной воли. Она карает за малейшее непослушание своим законам. Вот я не обратил внимания на погоду, вышел в легком пальто, простудился и умер. Я нарушал закон, следовательно, должен умереть. Или вот я оступился и упал с балкона. И, так как есть закон тяготения, я разбился вдребезги. И вселенной с ее законами ровным счетом плевать на то, что меня, быть может, кто-то любит, или я кого-то люблю. Ей важно только неукоснительное соблюдение собственных законов, собственных правил. Она не слушает моего голоса. Я не могу с ней поспорить, падая с балкона, что, допустим, тем, кто меня любит, будет очень жалко, если я разобьюсь, так что не надо делать так, чтобы я разбился. А с Богом я могу поспорить. Могу покаяться. И Он, услышав меня, может изменить свою волю. А вселенная никогда не изменит своих законов. С Богом я могу бороться. А атеистическая вселенная тупо раздавит меня.

Так что как атеисты не хотят признавать существование злобного тирана как верховного существа, так и я не хочу признавать их злобную, слепую, тираническую вселенную. И то, и другое бесчеловечно.

Но вот, слышу, уже кричат, что знание о вселенной и ее законах – это знание, и никто не вправе оспаривать его, пусть даже оно и свидетельствует о том, что вселенная чужда человеку. А вера в Бога – это вера, и потому в ней возможны рассуждения о человечности и бесчеловечности. «Э, нет, господа!», отвечу я. Здесь уже область разрыва, так что все ваши рассуждения о будто бы принудительном знании о бесчеловечной вселенной есть лишь свидетельство невоспитанности разума, который лезет туда, куда ему не следует лезть. А вы, господа, пользуетесь этой невоспитанностью, чтобы за ней скрыть ваш собственный выбор, переложить вашу собственную ответственность на разум, который здесь не причем. Его рельсы кончились.

Конечно, существует знание о законах вселенной, о силе тяжести, например. Существует астрономическое знание о громадной вселенной, в которой вертится маленькая планета под названием Земля. Но, откуда, господа, вы взяли, что человек раз и навсегда находится во власти этой слепой вселенной со всеми ее слепыми законами? Что он никогда не сможет вырваться из их власти? Откуда вы взяли, что роль человека как индивидуального существа исчерпывается той малой долей, которую можно узнать, т.е. измерить, посмотреть, посчитать, ролью гражданина и биологической особи? Откуда вы взяли, что нет над вселенной Того, кто возьмет и отменит ее власть, свергнет этого тирана, мучающего людей? Что нет Того, Кто бы не вытолкал его в шею, не спустил бы с лестницы, как в той евангельской притче хозяин, вернувшийся домой, прогнал управителя, издевавшегося над домочадцами?

Я знаю, откуда вы это взяли. Разум вам ничего не подсказывал. Он просто не мог вам этого подсказать. В этой области кончается его компетенция. Это вы так сами решили, это вы (вам виднее знать причины этого) захотели видеть человека, запертым в холодный склеп. А я не согласен с вашим решением. И считаю его бесчеловечным. Как считаю бесчеловечным и злого бога.

Итак, человеческая (то есть провозглашенная человеком, его свободной волей) истина об атеистической вселенной бесчеловечна. Следовательно, во вселенной должен быть живой человечный личностный (ибо безликий «Перводвигатель» не может быть живым) Бог, принимающий участие в судьбе человека. Бог, Который ради человека принял страдания и смерть.

Вот оно, человеческое «доказательство».

 

Поперхнувшийся разум.

Если локомотив-разум в необузданном желании все вобрать и пропустить через себя на полном ходу заезжает в область разрыва, там, где кончаются рельсы, происходит крушение. Иногда вагоны просто заваливаются на бок, но, когда локомотив летел на полной скорости, они разбиваются вдребезги.

Чаще всего, разум, съевший то, что не должен был съесть, просто долго и мучительно страдает несварением желудка, не желая признать своей ошибки. Таковы всякого рода монистические учения, т.е. учения, замахнувшиеся на то, чтобы свести всё к одному принципу. Но бывает, что инородный предмет застревает у разума как кость в горле, и поперхнувшийся разум начинает задыхаться. И человек задыхается вместе с ним.

Разбившийся разум, поперхнувшийся разум, короче, разум, попытавшийся сделать то, что не в силах сделать, рождает абсурд. Констатация абсурда, то есть своего крушения – это лучшее, что может сделать разум, залезший в область разрыва. А молча пытаться скрыть свое бессилие и всю жизнь страдать несварением, отравляя воздух смрадом своих натяжек, несуразиц, противоречий, упрощений, искажений и подмен, по-моему, гораздо хуже, чем честно сказать об абсурде.

 

Как раз такой абсурд, о котором было сказано – это основная философская категория раннего Камю периода «Миф о Сизифе».

Камю честно говорит о происхождении своего абсурда. «Помимо человеческого ума нет абсурда». [6] «У разума свой порядок, в нем он вполне эффективен. Это порядок человеческого опыта. Вот почему мы хотим полной ясности. Если мы не в состоянии сделать всё ясным, если отсюда рождается абсурд, то это происходит при встрече эффективного, но ограниченного разума с постоянно возрождающимся иррациональным».  «Абсурдно столкновение между иррациональностью и иступленным желанием ясности, зов которого отдается в самых глубинах человеческой души (Курсив везде мой – А.Х.)».

Конечно, желание полной ясности похвально. Желать ясности – значит отдавать себе во всем отчет. Себе, а не своему разуму. Конечно, разум в некоторых случаях тоже нуждается в отчете. Но только в некоторых случаях. А вот желание ясности по Камю – это желание во всех случаях отдавать отчет разуму. Желание ясности – это желание всё доказать, всему дать определения. Разуму ясно только то, что может быть доказано или опровергнуто по его собственным, логическим законам. И желание ясности для разума относительно смысла мира и человека – это исключительно желание его доказанности, в противоположность тому «скачку», т.е. недоказуемому ходу рассуждений, который Камю отмечает у Шестова и Кьеркегора. «В своем стремлении понять реальность разум удовлетворен лишь в том случае, когда ему удается свести его к мышлению». Вот это-то (воистину «иступленное» т.е. безумное, неразумное) желание разума все, в том числе и смысл мира и человека в нем, свести к законам мышления, все доказать, рассмотреть, из всего сделать принудительную истину, желание, которое Камю называет «желанием ясности», в своем столкновении с иррациональным, с тем, что не поддается разуму, с тем, что предполагает со стороны человека выбор, а не единственный и «доказанный путь», и вызывает к жизни абсурд. Сход с рельсов, крушение состава.

Никто не спорит с тем, что когда локомотив сходит со своих рельсов и сталкивается с иррациональным, происходит крушение. Рождается абсурд. Но из сознания этого, казалось бы, должен возникнуть вопрос: а как избежать такого столкновения? Иррациональное не влезает на рельсы, загораживая путь. Значит, дело в разуме, который несется туда, куда рельсы не проложены и глотает то, чего глотать нельзя. И, следовательно, чтобы избежать столкновения, надо обуздать разум и спросить себя, а везде ли нужна не просто ясность, а ясность для разума? (Какая может быть ясность помимо разума? Да мы только что ее обсуждали. Мне, как живому человеку, вполне ясно, что Бог существует. Это ясно с человеческой точки зрения. А вот сделать это ясным еще и для разума, с логической точки зрения, т.е. попросту доказать это, невозможно).

Итак, потребность обуздать разум – вот, казалось бы, единственный вывод, который может родиться из осознания абсурда. [7] Но Камю его не делает. Он желает остаться в абсурде. «Жить – значит пробуждать к жизни абсурд. Пробуждать его к жизни – значит не отрывать от него взора». «В абсурде нужно жить».

Почему Камю потакает разуму даже в его «иступленных» желаниях? Почему он, отказываясь от своего желания ясности, ставит всё с ног на голову? Абсурд может свидетельствовать лишь о необходимости ограничения неумеренных притязаний разума. А Камю, наоборот, выводит из абсурда потребность сохранения таких притязаний.

Решение проблемы «не должно уничтожать одной из ее сторон». А так как одной из сторон проблемы абсурда является «желание ясности» (т.е., как уже было сказано, безмерные притязание разума все подчинить себе), которое сталкивается с иррациональным, не поддающимся разумному постижению миром, то, следовательно, безмерные притязания разума надо оставить в силе и жить в абсурде. Иначе это будет уходом от проблемы, а не проблемой. И точно таким же уходом от проблемы будет устранение другой ее стороны, то есть уход от мира, самоубийство. Следовательно, и самоубийство не является выходом из абсурда…

Таково рассуждение, лежащее в основе всей книги Камю. И сразу видна его негодность. Конечно, решением проблемы не является устранение одной из ее сторон. Но только если это действительно проблема, а не псевдопроблема, недоразумение. А если в действительности мы имеем дело с псевдопроблемой, недоразумением, то единственным разрешением недоразумения является понимание того, как оно  возникло. Если нерадивый школьник, решая задачу, получил ответ: 3,5 лесоруба, то это недоразумение, а не проблема. Оно разрешается просто. Учитель ищет ошибку в вычислениях школьника, из-за которой он и получил абсурдный ответ. Найти ошибку – вот проблема. А если принять за проблему сам ответ задачи, то дальше это действительно уведет в какие-то смутные рассуждения о половинчатых лесорубах. И реальность этой «проблемы» можно будет защищать ровно такими же аргументами, какими защищает Камю свой «абсурд»: проблема получена при столкновении двух начал: арифметической задачки и вычислений школьника. И ее решением не будет ни отказ от задачки, ни от вычислений школьника.

Проблема абсурда – это псевдопроблема. Истинной проблемой является то, как он возник. А он возник из-за неумеренных притязаний разума. Следовательно, надо их ограничить. Вот и решение проблемы.

Таким образом, «проблема» абсурда решается просто. И, казалось бы, всё, разговор окончен. Камю неправильно ставит вопрос, видит проблему там, где ее нет, а там, где она есть, не видит. Но это еще не является ответом на наш собственный вопрос: зачем Камю потакает необузданности разума и ни в коем случае не хочет от нее отказаться? Рассуждениями о проблеме и псевдопроблеме мы лишь показали, почему надо отказаться от претензий на логическую ясность во всех случаях, а не почему Камю не отказывается от них. Для этого надо рассмотреть этическую составляющую книги, ради которой, она, собственно, и написана. С первых страниц книги видно, что Камю делает из абсурда этическую, ценностную категорию, хотя по своему происхождению она сугубо познавательная. Неумеренные притязания разума, неизбежным следствием которых является абсурд, для Камю есть лишь предлог, которым он пользуется, чтобы ввести собственную систему ценностей. Таким образом, наш вопрос можно переформулировать: для чего Камю сохраняет за разумом право претендовать на рассмотрение всего, зная, что он все рассмотреть не сможет?

Здесь, как и раньше, мы сталкиваемся с тем, что разумом манипулируют, то есть используют его желание съесть всё, что перед ним положат, в своих собственных целях. Не для того, чтобы что-то узнать, т.е. сделать достоянием разума, вдруг начинают, например, требовать доказательств существования Бога или опровергать его «фактами» типа: все религии противоречат друг другу, Иисус был обманщиком и т.п. Те, кто так говорит, просто не хотят для себя Бога, хотят жить без Него, и уж только потом притягивают разум в надежде скрыть собственное желание и даже легитимизировать его. Возможность этой манипуляции, как со стороны неверующих, так и со стороны верующих, можно свести на нет, указав на существование областей разрывов. Другое дело, что, как было уже показано, даже и вне областей разрыва, на собственной территории, вся власть разума основана на власти «естества». Сам по себе разум бессилен. Бедняжку разум все обманывают. За его спиной решают собственные проблемы. Даже власть у него не собственная, а полученная извне. А сам бедняжка думает, что он всевластен, да к тому же и над всем, что есть.

 

Но вернемся к Камю. Он, как уже было сказано, делает из абсурда этическую категорию, ориентир, согласно с которым следует жить и действовать. Камю предлагает держать абсурд перед глазами. Упорствовать в безнадежном. Так Сизиф катит на гору камень, зная, что камень все равно скатится с горы. Сизиф делает это потому, что его заставили. Я уверен, что если бы боги смилостивились над Сизифом и сняли с него это наказание, он бы радостно послал и гору, и камень ко всем чертям и убежал бы подальше оттуда.  А по Камю, Сизиф радостно и гордо катит свой камень. «Каждая крупица камня, каждый отблеск руды на полночной горе составляет для него целый мир». Чем бы дитя ни тешилось…

Сизифу, которого заставили вкатывать в гору камень, ничего другого не остается, кроме как искать себе утешений, утешений в абсурде, в безутешности, в гордом противостоянии богам, в бессмысленности собственного существования. Без этого ему было бы совсем плохо. Так что пусть утешается. Но вот Камю предлагает всем нам утешения Сизифа. Но, позвольте, нас-то кто заставил катить камень, жить в состоянии абсурда? По Камю, это разум с его претензией на ясность и на «доказанность» смысла мира, обрекший нас на абсурд. Но разум не имеет никакой силы для этого. Более того, абсурд, к которому он приходит, оборачивается против самого разума с его неумеренными претензиями. Да и если б вопрос о смысле человеческой жизни или о его отсутствии даже и не лежал в области разрыва, то всё равно разум бы никто не стал слушаться. Да поди ж ты, сам кати свой камень, если так хочешь. А я на тебя посмотрю.

Так что в мире нет никаких богов, могущих обречь человека на безутешность, на сизифову работу. На жизнь абсурдного человека.

Абсурдный человек, по Камю, сам обрекает себя на абсурд. Сам хочет жить в абсурдном мире. Сам делает себе и гору, и камень. Разум тут ни при чем. Он служит только ширмой, призванной спрятать желание абсурда, волю к абсурду. Для этого-то, чтобы спрятать от всех (и, быть может, и от себя) волю абсурдного человека к абсурду, Камю и не хочет отказываться от неумеренных притязаний разума, из которых и следует мнимая проблема абсурда и ее неустранимость. – Так, дескать, разум сказал, а я тут ни при чем и лишь исполняю его слова. Это и есть маскировка.

Итак, абсурдный человек хочет жизни Сизифа. Жизнь абсурдного человека – это не способ разрешения проблемы абсурда, с которой он сталкивается своим существованием в мире, как утверждает Камю. Такой проблемы вообще нет. Абсурдный человек сам создает себе абсурд, делает из своего существования абсурдное существование. Он хочет жить в мире, в котором «всё сущее есть лишь нескончаемая пантомима под маской абсурда». Он хочет « всё принимать в этом мире», всё исчерпывать, то есть приобщаться ко всякому опыту. Проживать жизнь. Хочет видеть над собой, как Дон Жуан, пустое небо. «Вселенная абсурдного человека – это вселенная льда и пламени, столь же прозрачная, сколь и ограниченная, где нет ничего возможного, но все дано. В конце его ждет крушение и небытие. Он может решиться жить в такой вселенной. Из этой решимости он черпает силы, отсюда его отказ от надежды и упорство в жизни без утешения».

И тут, в упорном желании (а вовсе не необходимости жить в ней) абсурдного человека жить в абсурдной же вселенной и участвовать в великой пантомиме, мы подходим к другому абсурду. Абсурду, который имеет совершенно другое происхождение, чем абсурд, о котором мы говорили всё это время. Тот абсурд – это лишь недоразумение залезшего не на свою территорию разума. Достаточно постучать по спине поперхнувшегося разума, чтобы весь его абсурд прошел. Но абсурд, которого желает абсурдный человек, о нем, собственно, и говорит Камю, пряча его за абсурдом-­недоразумением, есть абсурд, коренящийся в самой воле. Такой абсурд ведом христианству под словом грех. О грехе мы еще будим говорить. Грех – это отказ человека от Бога, желание быть без Бога. Желание, разрушительная сила которого коренится в силе, дарованной человеку.

И абсурдный человек, желая абсурда, хочет жить в безбожном мире, вопреки Богу утверждая собственное своеволие и собственные, абсурдные утешения. Сизиф Камю – это не Сизиф, которого Бог обрек на муки. Сизиф Камю – это Сизиф, сам отвергший Бога. Лучше смерть, лучше бред, лучше саморазрушение, бездна отчаяния, лучше вселенная изо льда и пламени, чем Бог. Надо насытиться безбожным миром, исчерпать его.

Вот что хочет сказать Камю в своей книге. Разум нужен ему лишь как средство завуалировать такой, полностью свободный, выбор. Выбор вопреки Богу.   

 

Принцип троякой непригодности.

Если глава «Логика разрывов» была шагом к общим принципам от вопроса «Почему нельзя доказывать существование Бога?», частным случаем применения которых и был ответ на этот вопрос, то данная глава есть шаг к общим принципам от вопроса «Почему не надо доказывать существование Бога?»

 

Всегда существует соблазн сделать из своей веры общепринудительную истину и тем самым пытаться заставить человека верить. Об эффективности таких попыток – другой разговор. Здесь идет речь об их допустимости со стороны верующего.

Во всех предыдущих главах была разобрана лишь одна из таких попыток: сделать веру убедительной для разума и тем самым обязательной для человека. И мы поняли, что это недостойно христианина. Другой способ заставить верить – это связать веру с нравственностью, сделать ее условием морали или ее следствием, так чтобы человек, считающий себя моральным, не мог бы ее не принять. Об этом способе мы будем говорить подробнее дальше. И, наконец, третий способ сделать веру принудительной – это сделать ее условием сохранения того или иного социального порядка или условием прогресса. Мол, не будет веры, нападут на человечество страшные трихины, и будет великий разлад и раздор. А если будет вера – то будет и всеобщая гармония и благополучие. «Цивилизованное общество не может существовать без твердого авторитета и прочно организованной иерархии, но таким авторитетом и такою иерархией обладает только католическая церковь, поэтому всякий просвещенный человек, дорожащий интересами человечества, должен стоять на стороне католической церкви, т.е. должен быть католиком». Такие слова одного из французских иезуитов приводит В. Соловьев в «Чтениях о Богочеловечестве». Если отвлечься от их ориентации на католичество, то это и будет «социальный способ» сделать христианство принудительным. Он характерен отнюдь не только для иезуитов. Русская православная церковь в современной России активно им пользуется. Она упирает на то, что православие есть основа российского общества. Православные – крепкие хозяйственники, мужественные защитники родины и т.д. Поэтому, по мнению РПЦ, всякий патриот, радеющий за Россию и ее благополучие, должен быть христианином.

О том, что христианство ни в коем случае не связано с земным благополучием, тоже будет сказано далее.

 

Все три приведенные способа принуждения к христианству неприемлемы, непригодны в деле проповеди христианства. К христианству нельзя принуждать ни только внешним насилием, но и насилием внутренним, используя как инструмент насилия разум, мораль или соображения  социального блага. Это и есть принцип троякой непригодности.

Помимо того, что все три выше приведенных способа «защиты христианства» предполагают принуждение, о недопустимости которого в делах веры мы уже говорили, они предполагают две предпосылки, неприемлемые для христианского сознания.

Во-первых, все они предполагают некую высшую инстанцию (разум, мораль, общественное благо), к которой мы должны обращаться за оправданием своей веры, некую ценность над христианством, обуславливающую ценность самого христианства. Получается, например, что прогресс и общественное благополучие главенствуют над христианскими ценностями. И мы апеллируем к ним в защиту своей веры. Христианские ценности надо принять, потому что они отвечают ценности социального благополучия. А если бы не отвечали? Тогда что, их надо было бы отвергнуть? Ну и пусть, дескать, пришел Христос. Он не соответствует нашим идеалам прогресса – ну и до свиданья, нам не нужен в таком случае Бог со Своими откровениями и спасениями. Так, что ли, надо было бы поступить? Но вот повезло христианству – и смилостивился над ним идеал прогресса. И потому мы можем верить в Бога...

Все три способа сделать веру принудительной предполагают, что мы идем на поклон к каким-то надхристианским ценностям (разуму, морали, социальному благу) и несем к их ногам откровение и спасение живого Бога, чтобы они их благословили. Это самое отвратительное идолопоклонство – не только забыть Бога и служить идолам, но делать из Бога способ служения им. Младенца Иисуса приносить в жертву Молоху, пусть даже искусно изукрашенному и вполне цивилизованному. Сегодня он не растерзает младенца и смилостивится над Ним. А завтра изменит свое настроение – скажем, христианство будет признано несоответствующим идеалам общественного блага, и тогда младенец будет растоптан. Нельзя класть христианство под пяту Молоха надхристианских, надбожественных ценностей, пусть даже и в надежде, что она никогда не опустится. Подобная «защита» христианства оборачивается подрывом его основ.

Во-вторых, нетрудно заметить, что, желая сделать христианство принудительным, обращаются в человеке не к личности, личной воле, свободе и ответственности, а к общему для всех. К разуму, который у всех один, к морали, для всех одинаковой, к социальному благу, для всех очевидному. И в итоге получается, что не человека приводят к вере, то есть личным свободным решением человек начинает верить, а веру приводят в человека через двери общего и безличного. Человек становится верующим не потому, что Он лично обратился к живому Богу, лично, свободно уверовал, а становится «верующим» постольку, поскольку он разумен, морален, заинтересован в социальном благе, короче, поскольку он принадлежит к тем или иным внеличностным институтам. Вера, проникающая в человека через общее, через его причастность общему, не может быть названа верой, которая есть личное, волевое усилие вот этого конкретного человека (а не подчиненной единицы целого) к Богу.

 

Итак, христианство предполагает непосредственное обращение Бога к человеку, не опосредованное, во-первых, никакими надбожественными ценностями вне человека, из рук которых он принимал бы свою веру, и, во-вторых, никакими общими началами внутри самого человека, делающими из веры не его собственное свободное решение, но лишь придаток его внеличностного (природного, социального) бытия.

 

Еще можно заметить любопытный психологический мотив, движущий людьми, желающими принудить к своей вере. «Огромное большинство людей не верят истинам той религии, которую они исповедуют … Поэтому им нужно, чтоб окружающие верили в то же, во что они официально верят, и говорили то же, что они говорят: только это и поддерживает их в их «вере», только в окружающей их среде они находят источники, из которых черпают твердость и крепость своих убеждений. И чем менее убедительными кажутся им откровенные истины, тем важнее для них, чтобы этих истин никто не оспаривал. Оттого обычно сами неверующие люди – самые нетерпимые» (Лев Шестов, «Афины и Иерусалим»).

В итоге проповедь имени Христова оборачивается подпоркой собственного маловерия. Люди хотят, чтобы их вера была признана авторитетами – моралью, разумом, общественным благом. Тогда они спокойны. Еще такие «верующие» радуются поддержке со стороны авторитетов поменьше – со стороны крупных ученых и писателей. Надо послушать, с какой радостью они говорят, что Ньютон был верующим, и с каким упорством они выискивают у других ученых следы «признания» своей веры. Они нуждаются в том, чтобы их веру признали другие, потому что сами не очень-то верят…        

 

[1] (О связи «принудительности» с инквизицией мы говорили в главе о «доказательствах бытия Божьего»)

 

[2] См., например, Адольф Юлихер, «Религия Иисуса и начала христианства до Никейского собора».

 

[3] Так  Марфа, услышав о том, что Спаситель воскресит Лазаря, естественно перенесла Его слова в область разрыва и согласилась: конечно, в воскресение мертвых все воскреснут. Она не могла подумать, что Лазарь воскреснет «по сю сторону естества», где рельсы логики проложены раз и навсегда.

 

[4] Замечательно конфликт принудительных, разумных и человеческих истин передан в стихотворении Майкова.

 

Допотопная кость.

 

Я с содроганием смотрел

На эту кость иного века…

И нас такой же ждет удел:

Пройдет и время человека….

 

Умолкнет славы нашей шум;

Умрут о людях и преданья;

Всё, чем могуч и горд на ум,

В иные не войдет созданья.

 

Оледенелою звездой

Или потухнувшим вулканом

Помчится, как корабль пустой,

Земля небесным океаном.

 

И, странствуя между миров,

Воссядет дух мимолетящий

На остов наших городов,

Как на гранит неговорящий…

 

Так разум в тайнах бытия

Читает нам… Но сердце бьется,

Надежду робкую тая –

Авось он, гордый, ошибется!

                          1857

 

[5] Все цитаты по книге: Б. Рассел, "Почему я не христианин", М., Политиздат, 1987

[6] Все цитаты по книге: А.Камю «Бунтующий человек», М., 1990

[7] Сознание абсурдности, вытекающей из притязаний разума на всё (а оно в достаточной мере представлено как раз в книге «Миф о Сизифе»), это, кстати, один из способов придти к описанной выше логике разрывов в той или иной форме. В данной работе был использован другой путь – путь из свободы человека.

 

Закончено 20.06.06