Глава 1. На краю.

Самая бесполезная – общеисторическое замечаниефилософия и религияфилософия и наукастрасть к системамя Илья иль ты Ильяфилософ и философская традициялюбомудрие«философское знание»?философские книгинаука и дикарифилософия и обыватели.

 

Самая бесполезная.

За последние сто лет, когда философия давно утратила статус «царицы наук», и на нее с нескрываемым презрением посматривают и ученые, и писатели, и простые обыватели, философы приобрели дурную привычку оправдывать сам факт существования философии, говорить о ее пользе в современном обществе, подыскивать ей место в «системе знания».

Я не собираюсь здесь оправдывать философию – да и перед кем ей оправдываться? Ей ли вступать в споры с обывателями, превращаясь в крикливую торговку, которую хотят согнать с ее места на рынке?

Философия – это самое бесполезное занятие на земле. Любой честный труженик  ученый, да, средний, маленький ученый, принесет человечеству больше пользы, чем самый выдающийся философ. Мало того, что продукт его деятельности – философию, нельзя потрогать руками, взвесить, продать, накормить ею голодного – короче, пустить на благо ближнему и прогрессу человечества. Но и та воспитательная польза, которую в ней часто видят, весьма обманчива. Воспитывать человечество лучше другими способами – изящной словесностью, нравоучительными рассказами. Ведь воспитывать надо чем-то простым. Кто же воспитывает сложным? Сложное может только сбить «неокрепшие души» с «пути истинного». Вот начнут воспитываться философией Ницше – и сделают вывод, что с крыши надо прыгать, или почитают Шопенгауэра – и перестанут заниматься общественно-полезным трудом, предавшись «самоотрицанию воли». Никакой пользы прогрессу.… А «окрепшие души» в воспитании уже не нуждаются.

Философы чаще выступают как искусители, иногда – как пророки, но вот истинных воспитателей среди них – по пальцам перечесть. Но они, такие добропорядочные граждане и примерные семьянины, обычно настолько скучны, что, чего доброго, могут лишь оттолкнуть от того, чему собираются научить человечество.

 

Сомнительна даже польза философии для самих философов. Сомнения, трагедия, отчаяние лежат в начале философии. Чаще всего, они лежат и в конце ее. Да, много отчаявшихся, но не все из них становятся философами. Но на тех, кто, отчаявшись, философией занялся – можно смело махнуть рукой. Ничего путного из них не выйдет. Ведь можно просто забыть про свое отчаяние, предавшись радостям жизни или заботам о пользе человечества, погрузившись с головой в работу. Это – полезные плоды отчаяния. А бывают и вредные, кислые, невкусные. Начинает человек, вместо того, чтобы забыть о своих сомнениях, отчаяниях, наоборот, анализировать, ковыряться в них, развивая отчаяние до логического предела, хотя мог бы, чуть коснувшись его, отскочить в сторону, как от раскаленной сковородки.

Философ – это человек, который  стремится все дочувствовать и додумать до конца,  приобщиться всей глубине возможного и даже невозможного, на грани нелепости и безумия, опыта, который открывается за явлениями обыденной жизни, но мимо которого обыкновенно проходят, лишь слегка задевая его. В этом смысле философ – добросовестный человек. Он не останавливается там, где можно идти дальше. Но добросовестность не всегда полезна. А добропорядочность и благоразумие – это как раз и есть умение вовремя остановиться, желание ограничиться, увидев границу, найти золотую середину.  Вот девушка, которую ты любил, вышла за другого. Конечно, обидно и досадно. Но зачем же растравлять себе душу – можно погрустить недельку и найти другую девушку. На одной свет клином не сошелся. Так поступит добропорядочный человек. А добросовестный человек, то есть философ, начнет думать, думать, вспомнит о бедном юноше, который мечтал о принцессе, и вообще обо всех людях, которые теряли и не могли найти любимых. Вот так и додумался философ Кьеркегор до своей философии. 

Или здесь можно вспомнить о Платоне, который не поверил, что его любимого учителя, Сократа, само олицетворение добра, истины и красоты, может убить яд цикуты. Другой бы погоревал, да забыл, а Платон тоже стал думать – о красоте и истине вообще, и первичны ли они к вещам красивым и суждениям истинным, которые разрушаются и забываются, а добро и красота остаются столь же вечными и прекрасными.       

Философия – это торный путь, это любовь к крайностям, в то время как есть широкие дороги и золотые середины. Глупо идти по узкой тропке над безднами на своих двоих, когда внизу есть автобусы и асфальтированные шоссе. Не правда ли?..

 

Общеисторическое замечание.

Философия, как верно отметил Бердяев [1], всегда колебалась между двумя «родами человеческой деятельности» - религией и наукой. Конечно, в древности – в Индии, в Греции, в Египте этого колебания просто не могло быть, т.к. науки, философии и религии как отдельных составляющих жизни человека не было, а был единый взгляд, или, вернее, единый способ глядеть на мир, в рамках которого о науке, религии и философии говорить было просто бессмысленно. Таков, например, пифагореизм – это и одновременно и религиозное, и этическое учение, и учение об устройстве космоса, и философское учение.

Но когда, наконец, в средневековой Европе произошло их разделение, философия как самостоятельная сфера человеческой деятельности, ценная сама по себе, выделилась далеко не сразу. И даже до сих пор процесс ее обособления прошел не до конца. За философией не хотят признать ее специфики, хотя и за искусством, и за религией, и, конечно, за наукой ее уже давно признали. Ведь если раньше, когда в почете была теология, в философии видели «служанку теологии», то теперь, когда наука сделалась безусловным авторитетом, в философии видят служанку науки. Мерой возраста человеческого общества как раз и является его отношение к философии. Если оно – утилитарно, т.е. в философии самой по себе видят «бесплодное умствование», то человечество еще не достигло умственной зрелости, что мы сейчас и видим, хотя прошло уже не одно тысячелетие. Видимо, человечеству суждена незавидная участь: оно состарится физически, то есть выродится, погрязнет в различных экологических кризисах, да и просто в нем, в процентном соотношении, будет становиться все больше стариков и все меньше молодых, но так и не достигнет зрелости умственной. Наивность хороша в детях и юношах, в мужчинах и стариках она уже называется глупостью. Человечество на закате своего земного существования будет представлять дряхлого старика с умом десятилетнего ребенка. Жалкое зрелище…  

 

Философу, а в особенности религиозному философу, в силу отмеченной особенности умственного развития человечества, приходится воевать на два фронта: отстаивать право на философию перед верующими, которые считают ее «суетой» и перед людьми науки, которые, в свою очередь, не желают признать специфики философии и презрительно морщат губы при одном ее упоминании.

Этой войне и будут посвящены данные главы.

 

Философия и религия.

Смешивать философию и религию, слава Богу, гораздо меньше желающих, чем смешивать философию и науку. В общем и целом, все чувствуют, что философии, как минимум, чего-то не достает, чтобы удовлетворять тем требованиям, которые люди предъявляют к религии. Чего же «не хватает» философии? Чтобы ответить на этот вопрос, надо хоть как-то сформулировать, пусть и эскизно (и, кстати сказать, довольно-таки формально), наше понимание религии. Несмотря на то, что феномена «религии» как единого целого, которое объединяло бы на какой-то общей почве все религии, начиная от фетишизма и кончая возникающими уже в наше время («нью-эйдж»), не существует, однако о феномене религиозного в жизни человека говорить все-таки можно. Основной признак религии (под религией здесь имеется в виду, скажем так, особая модальность человеческого духа) – это признание внечеловеческих сил, с которыми человек может вступить в связь и практическое осуществление этой связи [2].  Расплывчатые слова «внечеловеческие силы» нельзя заменить словами «надчеловеческие», потому что этими силами могут выступать не только боги или Бог, но и различные «низшие духи» - духи из «низшего мира», духи растений или камней. Нельзя их заменить словами «сверхъестественные», потому что само понятие «сверхъестественное» актуально лишь для европейского сознания, а для какого-нибудь пигмея духи являются столь же естественной и обычной составляющей мироздания, как солнце, луна, деревья. Слово «внечеловеческие» вовсе не означает, что эти силы чужды человеку, нет, они могут представлять собой даже продолжение человеческого общества «в мир иной» - духи предков. «Внечеловеческие» - это значит, не исчерпывающиеся существующим «здесь и сейчас» обществом и хозяйственными, политическими и т.д. отношениями в нем. Ключевое в этом определении – это понятие «связь», «отношение». Наличие связи – это наличие у человека возможности так или иначе влиять на эти силы и возможность этих сил влиять на нас. Причем эти два влияния – нас на эти силы и этих сил на нас взаимно зависимы: мы повлияем на духов, разгневав их, и в ответ они покарают нас. Спонтанного, случайного действия этих сил на нас не бывает: оно всегда чем-то обусловлено со стороны самого человека. И такая связь [3] возможно лишь при условии, что сами «внечеловеческие силы» имеют точку соприкосновения с человеком, т.е., так или иначе адекватны человеку и способны воспринять его действия или слова.

Деизм, хотя и признает «внечеловеческие» или даже «надчеловеческие» силы (Бога, Первопричину) все-таки не является религией, так как отрицает возможность связи человека и этой силы. «Осуществление этой связи» - это культовый элемент, который необходимо присутствует в любой религии. Вот отсутствием этого культового элемента и отличается философия от религии – философское учение может признавать «внечеловеческие силы» и возможность вступить с ними в связь, но вступать в нее, реализовывать (культом) эту связь оно не будет. В противном случае оно превращается уже в религию. Вся религия (от религиозного учения до религиозной практики) ориентирована на осуществление связи, в то время как философское учение, которое осмысляет, анализирует и признает ее («религиозная философия»), не имеет такой ориентации. Паскаль, который молится, и Паскаль, который философствует, занимается двумя занятиями, а не одним. Если философствование становится молитвой – это опасный синдром. Пожалуй, еще опаснее, когда молитва становится философствованием. В первом случае человек перестает быть философом, что, в общем-то, не смертельно, а во втором – перестает быть верующим.

Да, Паскаль молящийся и Паскаль философствующий – это один и тот же человек. Связь человека с «внечеловеческими силами», а в случае Паскаля – связь с Богом влияет на все сферы жизни, ибо в эту связь человек вступает как такой, весь без остатка (в противном случае это профанация и лицемерие), она влияет и на философию. Вот-вот, влияет, а не становится, или, лучше сказать, подменяется философией.

 

Атеизм не является религией хотя бы потому, что это – философское (каким бы оно ни было – примитивным или «продвинутым») учение. Другое дело, что под атеизмом мы разумеем не столько учение («Бога нет»), сколько жизненную позицию («Бога нет!»). Поэтому здесь лучше говорить про атеиста. Является ли атеист религиозным человеком? Так заставляет нас считать тот фанатизм, с которым атеисты обыкновенно пропагандируют свой атеизм. Но все-таки фанатизм – это не критерий религиозности. Есть религиозные люди, которые далеки от фанатизма, и встречаются те, кто с фанатизмом проповедует превосходство французской кухни над английской, например. «Чистый» атеист, то есть человек, который теоретически и практически («жизненно») отрицает какие бы то ни были связи с любыми «внечеловеческими силами», не может быть назван религиозным. Весь вопрос состоит в том, существуют ли на свете «чистые» атеисты. Как запишет в своей демикотоновой книге протопоп Туберозов из романа Лескова «Соборяне», странен русский интеллигент: в Бога не верит, а в черную кошку верит. Это можно сказать не только про «русского интеллигента», но и про атеиста вообще. Атеисты являются подсознательно религиозными, в их поведении можно отследить «рудименты религиозности». Одним из основных рудиментов является суеверность. Я много раз встречал суеверных атеистов: чтоб «не сглазить», они непременно постучат по столу или поплюют, перед экзаменом не станут мыть голову и т.д. Совершая какое-нибудь важное дело, я почти что уверен, они мысленно обращаются к каким-то силам или шепчут что-то вроде заговора, сжимая в руке «талисман».

Верно то, что если человек не верит, то становится суеверным. Лучшее «лекарство» против суеверий – вера в Бога. Верующий не боится черных кошек, он уже не унижает себя суеверным «поплевыванием». Современный атеизм в большинстве своем оборачивается не отрицанием «религии вообще», а отрицанием христианства. Атеист просто «скатывается» на исторически более низкие, примитивные, первобытные ступени религиозности.  

 

Все сказанное об отношениях философии и религии не отменяет вопроса о смысле и о назначении религиозной философии. В самом деле, зачем она нужна? Не является ли религиозная философия чем-то лишним, что может лишь «ввести в соблазн»? Часто от верующих можно услышать, что религиозная философия – это суемудрие, что Библии вполне достаточно, и никакой философии не нужно.

Простите, для чего достаточно? Для спасения? Спасение не исчерпывается чтением и изучением Библии. Христос, а не Библия – источник спасения. Верою во Иисуса Христа спасемся, а не Библией. Вход в рай не закрыт для тех, кто плохо знает Библию.  Книгопоклонничество, библиоцентризм – это не христианская установка. Апостол Павел, который,  как-никак, тоже внес вклад в написание Библии, говорил, что Писание, когда придет время, полнота времен, упразднится, сделается бесполезным. Библия не представляет собой безусловной, вечной ценности. Бог и любовь придают ценность Библии. Так почему же они не могут придать ценности и религиозной философии? А без них и Библия, и религиозная философия одинаково бесполезны.

Итак, упоминать про спасение в этом случае не стоит. Но, может быть, Библии достаточно если не для спасения, то для понимания своей веры, ее достаточно в интеллектуальном плане? Не достаточно, и по многим причинам.

Во-первых, Библия в смысле вероучения далеко не однозначный текст. В морально-этическом плане она вполне однозначна, но, слава Богу, сейчас все-таки немного поубавилось желающих сводить христианство к моральному учению. Мораль сама по себе без мировоззренческой основы – это довольно бессмысленная и, главное, беспомощная вещь.  Поэтому однозначным и определенным морально-этическим компонентом Библия не исчерпывается. А вот как раз с точки зрения мировоззрения Библия – это спорный текст. Спорный в том смысле, что посади двух разных людей читать Библию – они и выводы сделают разные. Конечно, даже библейская мораль не так однозначна, как я сказал. Вспомним про церковь, которая Петру Великому сказала, что по Ветхому завету он сына должен казнить, а по Новому – простить. Да и иезуиты с Львом Толстым в вопросах евангельской морали вряд ли сойдутся. Но здесь мы хотя бы интуитивно чувствуем, где правда и как жить. Но в вопросах менее практических (но от этого не менее важных!), мировоззренческих, интуиция уже не работает, и неоднозначности Библии приходится решать на другом уровне. И здесь уже начинается толкование. Однозначный текст не нуждается в толковании. Но Библия – нуждается.

Протестанты пытаются убедить доверчивых граждан, что учат только по Библии. Они лукавят. Православные и католики честно говорят, что у них есть еще и Святое Предание (учения отцов церкви, постановления соборов и т.д.) За протестантами тоже стоит своя традиция толкования Библии: баптист толкует ее, как толкуют баптисты, адвентист – как адвентисты. Просто они предпочитают об этой традиции не говорить, но от этого она не исчезает. Протестанты учат не только Библии, они учат нас прежде всего своему толкованию Библии. В этом – колоссальная разница. Только о Библии могут говорить лишь филологи, которые изучают ее текст как источник, а не как предмет веры.

 

Итак, Библия, как и всякий неоднозначный текст, нуждается в толковании. Одни ее места можно объяснять с помощью других и наоборот – и в итоге придти к совершенно противоположным выводам. Вот жили примерно в одно и то же время, в третьем веке, Тертуллиан и Ориген. Оба, основываясь на Библии, учили о воскресении плоти. Первый говорил, что мы воскреснем в таком теле, в каком сейчас живем: в каком теле страдали, в таком и награду получим, а тот, кто не так думает, тот искажает учение Христа. Ориген же учил, что мы воскреснем с преображенным, «пневматизированным» телом, а кто говорит не так – тот еретик и не понимает учения Христа и апостолов. Оба ссылались на Библию. И того, и другого потом признали еретиками...

Таким же поучительным примером может стать сравнение вероучений различных  протестантских церквей, которые учат «только по Библии». 

 

Толкование неизбежно производится по каким-то принципам, которые в Библии не заложены. Исходя из этих принципов и делается упор на одних цитатах, а другие замалчиваются или объясняются с помощью первых. С этими принципами человек уже подходит к Библии, он начинает в ней искать то, что хочет в ней найти, и все, что находит в ней, воспринимает через их призму. И чаще всего эти принципы довольно-таки произвольны, неосмысленны, принимаются им только потому, что так в эту историческую эпоху или среди обывателей в его окружении, народе,  университете,  принято глядеть на мир. И здесь-то и возникает потребность в религиозной философии. Необходимо осмыслить или хотя бы четко определить исходные принципы, с которыми человек принимает христианство и его центральный текст – Библию. А так как они носят прежде всего мировоззренческий характер, то они и находятся в компетенции философии. Без грамотного философского анализа здесь не обойтись.

Протестантизм обычно укоряют в том, что он слишком рационален, слишком большой упор делает на разум. Все как раз наоборот! Протестантизм слишком наивен, он не хочет осознавать своих предпосылок и сознательно и бессознательно их прячет, он имеет свою философию, но философия эта обывательская, она не выражена четко и систематично, как выражена в православии и католицизме. Протестантизм не разумен, вернее, у него есть разум, но это – разум ребенка, наивный разум, который, как Петя Ростов, всем предлагает свой изюм, не понимая, что надо предлагать, кому, как и где. Это разум – без философии, дело которой, как сказал Шеллинг, указать разуму его место, наставить его на путь истинный.

 

Религиозная философия, как и всякая другая, должна развиваться. В первые века платонизм стал главным языком богословия, тогда только в его рамках могли быть выработаны необходимые христианству понятия – единосущие, например. Ну нет такого понятия в Библии. А оно понадобилось. И такие отцы церкви как, например, св. Григорий Богослов или Блаженный Августин, это еще и платоники. Философией средневекового католицизма была схоластика, чуть переработанный аристотелизм.  Но почему религиозная, христианская философия должна ограничиваться именно этой философией? Может быть, для христианства существует более адекватный язык, чем платонизм или аристотелизм? (Об этом писал еще В. Соловьев.) Новая христианская философия началась с Декарта, как и новая философия вообще. В этой области идет поиск, развитие. Религиозная философия – это не суемудрие, но необходимая составляющая религии, во всяком случае, христианской. Арианские споры удалось решить только с помощью философии. И, смею заверить, этот спор был не о словах, а о ключевых позициях христианства – приняли ли мы спасение от Сына Божьего, единосущного Отцу, или только от сотворенной сущности, которая лишь была наречена Сыном Божьим. От этого вопроса зависело всё христианство и его дальнейшая историческая судьба. От этого вопроса зависит и наше личное отношение к Богу и к Спасению.

 

Однако не только анализом наших исходных установок, с которыми мы подходим к Библии, занимается христианская философия. Философия – это не только язык богословия, в рамках которого можно выработать необходимые понятия, которых нет в Библии. Философский анализ необходим еще и при толковании некоторых библейских мест. Это третье значение религиозной философии: опора на ее конструкции дает возможность адекватно истолковать определенные библейские тексты.

Почему иногда необходима помощь философии в толковании Библии? Это вызвано тем, что многие места в Библии (особенно в Ветхом завете), нуждаются не только в переводе с иврита или греческого на современный язык, но и в переводе вложенного в них религиозного содержания из исходного, архаичного типа мышления, в современный, доступный нам. Первым занимается филология, вторым – философия.

Сейчас мы действуем и мыслим в рамках рационалистического типа мышления. Но Библия, некоторые ее части, писались людьми с мифологическим мышлением, который был абсолютно естественен и понятен для людей того времени, но для нас он уже чужд. Но мы часто забываем об этом. И здесь кроется великая опасность. Если другой язык для нас, если мы его не знаем, не больше чем набор звуков, то миф, текст, вышедший из мифологического сознания, рождает иллюзию, что он нам понятен, так как понятны слова, которыми он записан. Но, ведь тип мышления у нас другой, и мы часто видим за этими понятными словами смысл, не адекватный тому, который в них вложен. И мы успокаиваемся на том, что видим, говорим, что поняли смысл, а на самом деле увидели лишь тот, который должны были увидеть в рамках рационалистического сознания. Происходит рационализация мифа – мы читаем миф совсем по-другому, чем нужно, рационалистически. В слово «миф» я не вкладываю никакого негативного содержания (иллюзия, детская сказка), это слово просто означает продукт архаического, мифологического типа мышления, который утрачен современным взрослым человеком. Мы мыслим уже не мифом, а понятием, схемой. Миф – это один из способов восприятия и словесного выражения действительности. [4] Вот и всё.

И если мы начинаем читать миф рационалистически, как привыкли читать всё остальное, то просто искажаем смысл мифа. Возьмем один из самых ярких примеров – это библейский рассказ о грехопадении, выраженный в форме мифа.

Как понимает его современный обыватель, которого в школе учили рационалистическому взгляду на мир, «научной картине»? Вот рос где-то (например, в долине Междуречья) красивый сад. И посередине росло дерево (что-то вроде фиги), а на нем были плоды. Ева взяла у змеи один из них, откусила и дала Адаму. Он тоже откусил. А потом Бог, который тоже гулял в саду, пришел, рассердился, и выгнал Адама из сада. Что, нелепо? Да, и к тому же это искажает религиозное содержание мифа, и человек начинает превратно понимать Бога, Его волю, грехопадение и т.д.  А такое понимание грехопадения не редко среди современных верующих. Некоторые доводят его до конца, т.е. понимают вот именно так, как я сказал, другие останавливаются на полпути, и про райский сад не говорят ничего определенного, видимо, все-таки осознавая нелепость выше описанной картины, но вот Адама с Евой считают историческими лицами, вроде Наполеона и Жозефины, которые существовали столько-то лет назад ( обычно называют цифру 6000 лет) и от которых начался род человеческой. На этом основании они считают возможным опровергать теорию эволюции, данные археологии и т.д. Можно позавидовать их самоотверженности и рвению, с которым они желают отстаивать буквальность понимания Библии, видя в ней набор фактов, не хотят «идти ни на какие уступки», полагая при этом, что отстаивают непогрешимость библейских истин, хотя на самом деле защищают лишь свое нежелание признать за древними возможности выражать свои мысли в другой форме, чем выражают сами. 

Казалось бы, чуть лучше дело обстоит с теми, кто понял, наконец, что настаивать на буквальном прочтении библейских мифов глупо, и предпочитает понимать их аллегорически. Но аллегорический способ понимания есть такая же рационализация мифа, может быть, лишь чуть менее очевидная, чем буквальное его понимание. Но миф не есть аллегория. Ведь что такое аллегория? Тот же рационалистический текст, который зашифрован в виде какого-либо образа, поясняет этот текст с помощью картинки. Но миф – это скорее символ, чем аллегория, означаемое в нем относится к означающему не внешним, случайным способом (как змея олицетворяет хитрость, орел – величие и т.п.), а связано с его внутренними структурами, следует из системы образов, которые, в свою очередь, берут начало в какой-то исконной «прапамяти» каждого человека. Миф, символ – это скорее не олицетворение означаемого, а его лицо.

Аллегорически рассказ о грехопадении, с  плодами с древа познания, змием понимают как басню Крылова: человеку был дан запрет, но гордыня (=змий) побудила его запрет нарушить, за что он и был наказан. Мораль: слушайся Бога. Конечно, это понимание «духовнее» предыдущего, но и оно также мало адекватно религиозному содержанию мифа, которое нельзя сводить к «уроку морали», преподанному человечеству.

Философия, дав представление о структуре мифа и мифологического мышления вообще, может посредством системы универсальных (в которых заложена возможность перехода из одного типа мышления в другой) философских понятий «извлечь» из мифа его религиозное содержание, сделать его понятным для современного рационалистического сознания.  Почему философия способна выработать такие универсальные, транстипические понятия? Это связано с природой самой философии, которая есть дело личности, то есть, в тоже время и универсальное дело. Об этом – ниже.

 

Теперь обобщим описанные частные значения религиозной философии, посмотрев на нее как на сферу понимания: поймем, какое место религиозная философия вообще, т.е. в качестве способа видения, понимания и мысли, должна занимать в жизни религиозного человека.

Религиозная философия, в той или иной мере, для верующего необходима. Это вытекает из самой природы веры. Вера тотальна, целостна, охватывает всего человека, все сферы его существа и все области его существования. Человек не может быть христианином только отчасти, наполовину, в большей или меньшей степени. Он может лишь быть христианином или не быть. В первом случае он должен быть христианином везде и всегда, во втором, как бы где-то он и не походил на христианина, он – не христианин.

Лицемером мы называем того, кто хоть и зовет себя верующим, но в практической сфере действует не в силу принципов своей веры, а в силу собственного эгоизма. Он не осуществляет христианство в своих делах, не соотносит свои дела со своей верой. Также все понимают, что христианство требует своего осуществления и в сфере эмоциональной. Пусть человек и печется о своем ближнем, но если в душе исполнен ненависти и презрения к нему, он тоже не может быть назван верующим.

Итак, христианство требует своего осуществления во всех сферах жизни;  искренне, и, что тоже, истинно его принять означает принять всей личностью, целиком, а не только в качестве политического деятеля,  представителя данного народа и т.д.

Так почему же для интеллектуальной сферы жизни можно сделать исключение? Нет, надо действовать по-христиански, надо чувствовать по-христиански, но надо и мыслить по-христиански, в христианских категориях, иметь христианское мировоззрение, христианский способ мысли. А дело религиозной философии и есть соответствующее самой природе христианства осуществление его в интеллектуальной, мыслительной сфере.

Да, глупо требовать религиозной философии от девяностолетней бабушки из деревенского храма. Просто интеллектуальная сторона ее жизни минимальна по сравнению со всеми остальными. Это не плохо и не хорошо. Это ее особенность. Глупо от того, кто не пишет стихов вообще, ждать христианских стихов. Но если человек – христианин и к тому же поэт, было бы странно, если бы его христианство не отразилось в его стихах.  От немощного физически мы не требуем христианских дел. Но если вы способны что-то делать, вы действуете – так и действуйте по-христиански. И если вы мыслите – то и мыслите соответствующем образом. Конечно, «гигантов мысли» среди нас немного. Но, все-таки, в современном обществе интеллектуальная сторона жизни является неотъемлемой. Так что, хоть самому разрабатывать христианскую философию каждому верующему совсем не обязательно, но иметь эту философию, христианский взгляд на мир (основываясь на мыслях и трудах христианских философов) – необходимо. В противном случае будьте готовы признать себя деревенской бабушкой по уровню интеллекта или же просто перестать считать себя христианином. 

 

Осталось сказать об апологетическом значении религиозной философии. Апостол Павел в известном месте послания к Ефесянам сравнивает христианина с воином, призывает облечься в броню праведности, взять щит веры и меч духовности. Христианин должен быть вооруженным, но не только против своих страстей, но и против врагов христианства. Конечно, это – не призыв к насилию. Насилием человек может доказать лишь свою слабость и внутреннее бессилие, унизить самого себя. Недопустима и ненависть к «врагам христианства». Наоборот, от верующего требуется по отношению к ним любовь, не говоря уж об особенной внимательности и осторожности. Заповедь любви к врагам распространяется не только на врагов в бытовом плане, но и на врагов идейных, которые отрицают, порицают и даже хулят вашу веру. Надо уметь отличать людей от их убеждений.

Итак, христианин должен быть вооружен в интеллектуальном плане, он, насколько ему позволяют его мыслительные способности, должен уметь четко формулировать, высказывать и защищать свою веру. Постепенно меняются способы нападения – должны меняться и способы защиты. Та апология христианства, которая была достаточна в первые века, сейчас не представляются таковой. Глупо против Ницше и Фрейда сыпать цитатами из Библии, как глупо против танков выходить с мечом. Надо уметь поднимать в воздух штурмовики. Христиане в истории часто запаздывают. Особенно плачевно это сказывается в интеллектуальном смысле. Многие российские священники по уровню своего философского образования еще до Канта не добрались. Что они могут противопоставить современным атеистам?

На самом деле, многому в деле «религиозного просвещения» может помочь просвещение философское. Особенно это касается «религиозного просвещения» в интеллектуальной среде – среди студентов, ученых. Здесь не нужна даже какая-то особая религиозная философия. Нужно просто нормальное светское философское образование. Ведь философия отвратительно преподается в большинстве современных российских вузов, а среди подавляющего большинства ученых старшего поколения в головах вместо философии какая-то мутная смесь из остатков диалектического материализма и наивного позитивизма. И если человек получит нормальную философскую подготовку (и без всякой связи с религией), то он хотя бы перестанет отрицать существование Бога на том основании, что в учебнике физики о Нем не написано и в телескоп Его не видно, а существование души – потому что при вскрытии тела она не найдена…

Но, по большей части, организации, занимающиеся «религиозным просвещением» среди ученых и студентов, в том числе и РПЦ, вместо того, чтобы сделать упор на интеллектуальную сторону, привлечь ту самую религиозную философию, о которой говорилось только что, они предпочитают делать упор на внешние эффекты. Обычно представители этих организаций начинают свои «просветительские беседы» с того, что Ньютон, Паскаль и Эйнштейн были верующими и приводят выдернутые из контекста цитаты. Не говоря уже о том, что Ньютон был арианином, то есть, попросту говоря, отрицал божественность Христа, Эйнштейн был пантеистом, а о христианской философии Паскаля, явлении действительно выдающемся, они обыкновенно знают столь же мало, как и те, кого они хотят «просветить»; какая, спрашивается, разница, был тот или иной ученый атеистом или верующим? От частного мнения того или иного ученого христианство менее истинным или менее ложным не станет, тем более что ученые, гениальные в своей области, часто придерживаются посредственных и обывательских взглядов относительно других вопросов.  

 

Философия и наука.

Если соотношение философии и религии боле менее ясно хотя бы для самих философов, и редки случаи, чтобы философы видели в своей философии религию (хотя иногда они и пытаются заменить религию философией), то соотношение философии и науки разным философам видится совершенно по-разному и порой весьма запутанно и непоследовательно. Но, несмотря на самые различные взгляды на мир вообще и на философию в частности, многие философы приходят почему-то к одному выводу: философия – это наука (или даже «наука наук»), и очень этим гордятся.

Здесь необходимо отметить, что в то время, как прилагательное «религиозная», стоящее перед существительным «философия», указывает всего лишь на специфику последней, т.е. на основной ее предмет, на самого философа (религиозная философия – это занятие верующего философа); прилагательное «научная» добавляется к слову «философия» совсем в других целях. Словом «научная» философы расхваливают свою философию: мол, это не какие-нибудь сказки и выдумки, а серьезное, хорошо обоснованное учение, короче, твердое знание, а не смутные домыслы, и поэтому этой философии следует доверять. Сочетание «научная философия» значит лишь то, что творец этой философии очень хочет, чтобы ему верили. Больше оно ничего не значит. «Научной» свою философию называют и позитивисты, и гуссерлианцы, и марксисты-ленинисты, и неокантианцы…

 

Однако философы, заявляя о «научности» своей философии, вынуждены все-таки как-то аргументировать это. В своей аргументации они обыкновенно придерживаются одной из двух стратегий. Во-первых, они могут уверять вас, что их философия «научна» потому, что «базируется на достижениях современной науки» (диалектический материализм, позитивизм). Во-вторых, они могут непосредственно в своей философии видеть науку (напр., феноменология), такую, как химия, социология, физика и т.д. или даже более универсальную.        

 

Начнем с рассмотрения первой стратегии.

Спрашивается, что значит: «философия базируется на достижениях науки»? Она учитывает их, сводит воедино, получая таким путем «научную картину мира». По-другому это выражение понять нельзя. Как философия может «базироваться» на законах термодинамики? Или на специальной теории относительности? Что эта за такая странная философия? Максимум, что может сделать философия с «научным достижением», это попытаться проанализировать, как и почему стало возможно такое достижение, почему его не было раньше, что оно изменило в сознании людей и т.п. Непосредственно же из самих научных теорий никаких философских следствий получено быть не может. Из того, что в разных системах отсчета время протекает неравномерно только обыватель делает вывод, что «все в мире относительно», и он же начнет ломать руки от отчаяния, узнав, что энтропия во вселенной возрастает…

Итак, «базироваться на достижениях науки» не значит класть их в основание собственной философии (т.к. уже сама возможность этого предполагает определенные сверхнаучные предпосылки), а всего лишь манипулировать этими «достижениями» как кирпичиками, строя «научную картину мира». Но что в этом занятии собственно философского? Достаточно прочитать определенное количество учебников по различным отраслям знания, чтобы в голове сложилась эта самая «научная картина», т.е. представление о том,  что сейчас принято говорить в разных областях науки. При чем тут философия? В поиске этого собственно философского в своих занятиях, философы придумывают какие-то понятия, будто бы «обобщающие» достижения науки. Таково, например, понятие «материя» у материалистов. Эта «материя», собственно говоря, имеет мало отношения к материи (веществу), которое изучают физики. «Материя» вводится в рамках диамата, чтобы «обобщить явления», изучаемые наукой, подогнав их под один метафизический субстрат. Мы видим, что одно явление сменяет другое? Хорошо, припишем этому гипотетическому единству явлений, «материи», свойство «движения». Мы видим, что явления неоднородны, а весьма отличаются по своим свойствам, как живое и неживое, наниматель и работник? Замечательно, пусть наша «материя движется» благодаря «борьбе противоречий». «Противоположные» явления часто переходят одно в другое: в малых дозах – яд полезное лекарство, а в больших – губителен. Отлично, пусть «борьба противоречий» нашей «материи» включает в себя и качественно-количественные переходы. Мы видим, что  явления часто наступают, сменяя («отрицая») предыдущие, как, например, из зерна вырастает колос, а зерно пропадает? Превосходно, пусть у нашей «материи» будет еще один закон ее движения – «отрицание отрицания»…

В результате подобного «анализа» явлений и научных теорий рождается такое химерическое понятие, как «материя». Что она дает нового для понимания явлений? Ничего. Это явления призваны нам помочь в ее «понимании». Мы понятие «материи» выводим из явлений, а не явления – из понятия «материи». Ну а в чем же тогда «научность» диамата, ради которой, он, как заявляется, и существует? Ни в чем. Просто понятие «материи», полученное столь странным способом, потом вдруг неожиданно используется совсем в других областях. Мы вывели из явлений «материю», потом потихоньку наделяем ее вечностью, абсолютностью и т.д., и, в конце концов, формулируем «закон отражения»: «материя» (= объективная реальность) отражается в нашем сознании как явления, так как и сознание это лишь одно из свойств, проявлений материи. «Материя» выведена из явлений, данных сознанию, а потом вдруг из нее выводится и сознание, и явления, и «закон отражения», и вообще все что угодно… Это – фиглярство, плохо прикрытое жонглерство, дешевые фокусы, проводимые с серьезным лицом за ширмой «научности». Подобная нечистоплотность может только свидетельствовать против философии.  Одно дело, когда философ играет, смеется, издевается, в конце концов, от него никто и не потребует «научности», а другое дело, когда философ жульничает и результаты своего жульничества выдает за научные.

 

Конечно, диамат - это вообще особый случай. Но он довольно показателен. И если «научность» философии не оборачивается в итоге мошенничеством, то остается просто наивной глупостью со стороны самого философа.

Огюст Конт очень гордился пользой, которую приносит его «положительная философия». Видимо, он сам еще не прошел столь презираемый им теологический фазис мышления, раз считает такой дикарский аргумент, как польза, аргументом в пользу той или иной истины. Откуда он взял, что истина вообще полезна? Если топором можно убить мамонта, то он, конечно же, «истинный». Но Конт жил все-таки не в каменный век. Хорошо, оставим это на его совести… Мы уже говорили о философии, как о «самой бесполезной». Но раз уж Конт настаивает на пользе своего учения, мы не можем этого игнорировать.  Какая же польза от его «положительной философии»? Она очень полезна буржуа, который и так искал предлога, чтобы избавиться от «проклятых вопросов» - бытия Бога, смысла жизни, бессмертия души. Они жить и работать мешают. И тут на помощь и приходит «позитивная философия». Она говорит этому буржуа: «друг мой, смело забудь об этих вопросах, они не разрешимы. Не бойся прослыть ограниченным скотом и мещанином. Занимайся своими делами». Нельзя спорить – душевный комфорт – это великая польза для человечества. Однако здесь можно задать вопросы о пользе самой этой пользы. Останется ли человечество, если станет совсем «позитивным», то есть раз и навсегда откажется от вопросов о Боге, о смысле жизни и т.д., и будет интересоваться лишь политэкономией, биологией, физикой, останется ли оно в таком случае человечеством, а не превратится ли в сборище роботов?.. Полезна ли человеку духовная кастрация?..

Так что вопрос о пользе надо ограничить действительно более утилитарными, познавательными соображениями. Если данное удобрение позволяет получить больше урожая, то оно полезно. Итак, полезна ли «позитивная философия» для науки, что она дает науке нового? Или хотя бы что нового она добавляет к нашему пониманию науки? И тут мы уже напрямую подходим к вопросу о соотношении философии и науки. Философия принципиально не может быть полезной для науки строго в научном плане, то есть уточнять научные теории, выдвигать новые, проверять их. Прошли времена натурфилософии, когда философия и наука были не отделены друг от друга, когда учение о перводвигателе, находящимся в центре мира, было одновременно научной теорией, или учение об элементах (огонь, вода и т.д.) было одновременно и учением о «первоначалах мира», и о строении природы.

То, что философия не может являться средством научного познания, очевидно. Однако автономия науки этим не исчерпывается.  Наука вообще может принципиально обойтись без философии, без какого-либо философского анализа феномена научного познания. В самом деле, если явления представляют собой не объективную реальность, а всего лишь наши представления, не соотносимые с вещью в себе, научные теории ни в том, ни в другом случае не пострадают. Если камень, падающий на землю, и сама земля, как и вообще весь мир, есть лишь продукты нашего собственного воображения, то закон падения камня и его ускорение при этом падении останутся неизменными. Наука фиксирует устойчивые связи между явлениями, а уж какой статус («кажимости» или «объективной реальности») придает этим явлениям философия – ее не касается. Тоже самое можно говорить и о предпосылках научного знания. Даже если философия признает их относительными, то содержание науки не изменится, а изменится лишь его статус в наших глазах – из абсолютного он станет относительным. Ученые могут спать спокойно…

Итак, философия не может быть ни полезной науке, ни бесполезной. Ее отношения к науке нельзя мыслить в категориях пользы.

Но если наука может обойтись без философии, то это не значит, что человек, занимающийся наукой, может без нее обойтись. Почему возможно научное познание, каков статус научных истин – без решения этих вопросов наука как вид человеческой деятельности теряет смысл. Пойди туда, не знаю куда, найди что, не знаю что?.. Как наука вписывается в человеческое существование и вообще в строй мира? Что находит в результате своих исследований ученый? Наука не должна превращаться в инструмент для проектирования ватерклозетов и автомобилей. Это, опять же, дикарский подход.

В действительности, ученые отвечают на поставленные выше вопросы, то есть имеют некие философские взгляды на науку. Правда, обычно они наивны, неосознанны, сводятся к невысказанному позитивизму и «теории отражений». Ученый считает возможным презирать первобытного человека, потому что тот, видите ли, смотрел на природу наивно, по-детски, и когда гремел гром, вспоминал о колеснице небесного бога, а не об электрических явлениях. А сам ученый, между тем, придерживается столь же наивного взгляда на собственную науку, полагая, что там, где заканчиваются границы научного познания, заканчивается реальность вообще. Чего не могу проверить или измерить – того и нет вовсе. А наука – это вполне естественный и единственно достоверный способ познания. Дикарство…

 

Наука основывается на системе определенных предпосылок: закономерность (между явлениями существуют устойчивые связи), особо понятая категория причинности (причиной может быть лишь явление, предшествующее по времени следствию), познаваемость (возможен перевод конкретных явлений на абстрактный язык) и т.п. Все научные методы основаны на этих предпосылках, и потому исследование предпосылок науки не возможно с помощью научных методов. Они для науки единственно истинные, предполагаются наукой, и проанализировать их (т.е. сопоставить с чем-либо еще) в рамках науки нельзя.

Поэтому философия, если она хочет как-то соотноситься с наукой, (то есть пытаться анализировать науку как одну из сфер человеческого существования) просто не может быть «научной», то есть опираться при этом на научные же методы. Философия должна быть сугубо философией, исходить из философии и пользоваться философскими методами. «Научная» же философия для понимания науки ничего дать не может.

Философия, «базирующаяся на науке», которая вместо того, чтобы подвести базу под науку, сама вскарабкивается на нее, есть пустая трата времени. Всякая «научная философия» - это паразит науки, который спекулирует на ее авторитете, не имея ничего за душой. Она ничего нового никому дать не может, в то время как сама высасывает соки из настоящих наук. «Научная философия базируется на научных достижениях» - ну так ведь и блоха может «базироваться» на ученой, цирковой собаке и гордиться перед своими подружками, что «базируется» не на какой-нибудь глупой шавке, а на шавке ученой. От этого сама блоха не станет более ученой… «Научные философии» - блошиный цирк.

«Тенденция истинного философского мышления (=позитивного – А.Х.) -  добиваться повсюду степени точности, совместимой с природой явлений и соответствующей нашим потребностям, между тем как старый философский метод неизбежно приводит к сбивчивым мнениям» (Огюст Конт, «Дух позитивной философии»).  Сколько в этих словах блошиного самодовольства и ребяческой самоуверенности! Блоха, верно, очень удивиться, если ей скажут, что кроме шерсти ее «хозяйки» существует еще целый мир. Оправившись, блоха начнет смеяться над вами как над глупцом и в конце добавит, что предпочитает покрепче уцепиться за собачью шерсть, чем пускаться в опасное путешествие в царство «метафизических вопросов». Вот он, блошиный дух позитивной философии…    

 

Есть и вторая стратегия защиты «научности» философии. Она в каком-то смысле честнее, чем первая. «Научная» философия в этом смысле выступает как «научная» не потому, что «базируется на достижениях наук», а как наука сама по себе, безотносительно к другим наукам. Так Гуссерль торжественно называл феноменологию «строгой наукой о смыслах».

Обыкновенно те, кто хотят опровергнуть «научность» той или иной философии, столь же торжественно (и со злорадством), как их оппоненты заявляют об этой «научности», указывают на противоречия  в учениях приверженцев данной философии. Б. Вышеславцев указывает на противоречия приверженцев феноменологии, В. Эрн – на противоречия между школами неокантианства. Мол, какая же это наука, если ее последователи приходят к противоположным мнениям?.. Но подобным опровержениям грош цена. В «нормальной науке» (физике, биологии) противоречий и раздоров не меньше. Часто ученые придерживаются прямо противоположных теорий. Дискуссии, споры – неотъемлемая часть жизни ученого сообщества. Так что разнообразие мнений в рамках той же феноменологии еще не свидетельствует против ее «научности». Вообще, споры, разные направления мысли в философии – тоже нормальное явление. Единомыслие свидетельствует о том, что философия мертва: либо она находится под тотальным государственным контролем, либо она утратила содержание, актуальность и развивать ее понятийный аппарат становится невозможным, его можно только «придерживаться».

Лишь при неверном понимании самого феномена «научности» возможны подобные приведенным только что возражения против «научности» философии.  «Научность» синонимична в сознании обывателя «строгой логичности». Если что-то «строго логично», то оно тем самым и научно. Поэтому и геометрию с математикой обыватель считает науками. Два геометра, если они в здравом уме и рассудке, не могут в рамках одной и той же геометрии (Евклидовой, например) придти к противоположным выводам. Если вот эти два треугольника равны, то они равны для всех и всегда. Школ по этому поводу возникнуть не может. Всё строго логично, следовательно, и научно… Однако наука никогда не исчерпывается лишь строгой логичностью.  В треугольнике три угла – это вовсе не научное суждение, хотя и абсолютно логичное. Главное в науке - соответствие научных моделей предмету изучения. В математике нет предмета изучения. Вернее, он есть, но этот предмет целиком и полностью уже изначально задан исследованием. В основе математики лежит тождество А=А. Предмет исследования в математике и логике (например, функция, множество и т.д.) исследованием создается и законами исследованиями задается и потому методы исследования вытекают из самого предмета исследования, в то время как в науке он дается независимо от них, и методы исследования надо подбирать в зависимости от того, продуктивны ли они, позволяют ли структурировать и описать предмет исследования. В науке нет произвола, однако в ней нет и ничего «строго логичного», с абсолютной необходимостью вытекающего из самой природы исследуемого. У науки есть особая логика – логика соответствия, целесообразности. Существование атома не может быть доказано «строго логически», как доказывается, например, что сумма углов треугольника равна 180 гр. Однако гипотеза об атомарном строении вещества позволяет связать и объяснить массу явлений, и потому она целесообразна, соответствует предмету исследования.

Поэтому ясно, что даже если бы  и существовали «строго логичные» философии, то «научными» бы от этого они все равно не стали.

 

Однако не только «строгая логичность» не может сделать философию наукой. Философия по своему существу не может быть наукой. Считать философию наукой – значит отрицать специфику философии или же, наоборот, отрицать специфику науки. Если называть каким-то одним словом всё, что угодно, то скоро оно потеряет свое содержание, станет бессмысленным и ненужным. В европейской культуре за словом «наука» стоит вполне определенное содержание и прикладывание его к философии, теологии и т.п. может привести к тому, что оно это содержание утратит. «Научная философия», «философия как наука» - это не утверждение, которое несет какую-то смысловую нагрузку, а пустая претензия, вредная и для науки, и для философии. Философы завидуют успехам наук и потому желают сделать из философии науку и забывают о специфике философии. Однако, слава Богу, превратить философию в одну из наук никто не сможет и «философия как наука» всегда будет ничего не значащим сочетанием слов. Так может, лучше и честнее от него раз и навсегда отказаться?..

 

В чем же заключается специфика философии? Наиболее общими словами ее можно сформулировать так: философия имеет своим предметом мир как целое.

Слово «мир» в данном случае (за неимением лучшего слова) означает вообще всё то, о чем можно сказать, что оно существует (Бог, боги, космос, мир идей, укон, меон и т.д.) А слово «существует» здесь не указывает на какую-то особую категорию -  «существование», оно синонимично слову «наличествует». «Мир» - это все то, о чем можно сказать, что оно наличествует. Наличествовать может и бытие, и небытие, и Бог, и космос, и возможность, и действительность… Понимать «мир» философы могут как угодно, даже совершенно противоположным образом, но философами они от этого быть не перестанут.

Ключевым словом в этом определении является слово «целое». Философия – это взгляд на мир, как на целое. Поэтому философия всеобща, суждения философов носят всеобщий характер. Разумеется, философ не всегда говорит о «глобальных, общих вещах и проблемах» (бытие, познание и т.д.), он может говорить, скажем, и о «философии русского кваса», однако все его суждения произносятся в контексте всеобщем, вытекают из целостного восприятия «мира». Даже если философ говорит о какой-то частности, он говорит обо всём. А вот ученый, изучающий, например, экологию моллюсков, изучает это и только это. Он может ничего не знать ни о черных дырах, ни о кварках. Ученый всегда суживает область своих исследований до предела и тем самым добивается и предельно возможных там результатов. Если ученый говорит обо всём, это значит, что он ни о чем не говорит. А философ, так или иначе, всегда говорит обо всём. И без этой всеобщности философ перестанет быть философом, как и ученый перестанет быть ученым, если он думает, что изучая улиток, он тем самым изучает устройство звездной системы. Наука, даже в наиболее общих своих проблемах, в наиболее общих теориях микро и мега мира, продолжает изучать частности. И в этом – ее сила.

 

Далее, взгляд на мир, как на целое возможен только из целого же. То есть философия предполагает философа. Философия может исходить только из личности, из единственной и целостной личности, а не из разума вообще, «фактов сознания», «субъекта познания». Философия исходит из философа, все философские системы, все ее «да и нет», как говорил Ницше, вырастают из единого корня, единой воли, зреют на одной почве и под одним солнцем. Философ не имеет права на разрозненность. Философия с самого момента появления, даже если она и находилась в родовых, языческих категориях, была первым свидетельством существования личности, единого в себе существующего целого, не раскладываемого на части.

Личность является условием философии сразу в двух аспектах. Философия не только исходит от личности, но и приходит к личности. Мир как целое нельзя мыслить, рассматривая только объекты. В таком случае он будет частичным, половинчатым, а если при этом он к тому же выдается за весь мир, то будет просто искаженным. Личность нельзя вынести за скобки и рассматривать только объекты как часть (половину) мира, как нельзя из гобелена вырвать нити основы и оставшийся утόк рассматривать как часть гобелена. Без нитей основы уток – это масса цветной бесформенной шерсти, а не часть гобелена.

Наука рассматривает лишь объекты, и то не все. Она говорит массу полезного о шерсти, чего мы не могли бы сказать, не извлекши ее из ткани гобелена, и при определенном умственном напряжении можно понять, как ее сведения о шерсти относятся к нашему взгляду на гобелен в целом.

Философия, в отличие от науки, не имеет права рассматривать только объекты. Она должна рассматривать личностное, субъективное измерение мира. Но что значит «рассматривать»? Если личность «рассматривают», то она неизбежно становится таким же объектом, как и всё остальное. Наука ведь тоже наряду с явлениями мира физического может наблюдать и фиксировать явления мира психического. Но от этого она не приобретает личностное измерение.

Философ не имеет права сделать субъект, личность одним из объектов рассмотрения, так как при этом от него ускользнет содержание личностности, субъективности и он ни на шаг не приблизится к пониманию мира как целого, лишь добавив в ряд объектов еще один под названием «субъект». Как же быть? Как сделать достоянием философии личность, не превращая ее в объект? Существует единственный выход. Философ должен сам сделаться субъектом, то есть в своей философии учитывать себя как живую человеческую личность, как желающего, чувствующего, страдающего человека. Только в этом случае он может взглянуть на мир, как на целое. Отсюда необходимая для философии субъективная составляющая. Философия не может быть лишь делом познания, она должна быть и делом воли самого философа, не только его пониманием, но и его решением. Философия – это решение философа.

Почему и на основании чего философ решает так, а не иначе? Честно говоря, не знаю. Однако философия исключительно как каприз невозможна. Даже в своем капризе философ чувствует, что за ним стоит весь мир. Свою философию, пусть она будет даже самой парадоксальной, но всё же философией, философ не считает исключительно интеллектуальной игрой. Каждый философ своей философией решает судьбу мира. Он полностью ответственен за нее. Если ученый вдруг откроет, что какие-то люди могут превращаться в обезьяну, он не понесет за это открытие  никакой ответственности, если он действительно смог пронаблюдать этот процесс. А вот если философ провозглашает, что люди – это не более чем разумные прямоходящие обезьяны, подобные машинам, у которых нет души и свободы, то он и только он несет ответственность за то, что он так решил в своей философии проблему человека и вообще всего мира. Философия, быть может, это одно из немногих занятий, которые дают нам понять, что конкретный человек с его капризами, с его индивидуальной волей, как личность, значит больше, чем он значит как часть космоса, общества, природы – где от него практически ничего не зависит.

 

Итак, в науке «субъективное» не нужно, оно есть синоним ложного, ошибочного. А в философии субъективное – это непременное условие самой философии. Философия просто не может быть «объективной».

Поэтому только философия может рассматривать ценности. В науке нет ценностей, они ей не нужны. Что будет, если историк вдруг решит на основании идеи «народа-богоносца», т.е. ценностного суждения, переписать русскую историю, вычеркнуть из нее Ивана Грозного, Сталина, концлагеря?..

Ценность не может быть объективной, она всегда зависит от личностной воли. Человек может принять ценность – и тогда она будет ценностью, а может и не принять – и тогда ценность утратит свою ценностную составляющую и превратиться в один из безразличных фактов. Ценность – субъективна, зависит от личности, и потому попадает в поле зрение философии и не попадает в поле зрения науки. То, что ценности субъективны, вовсе не принижает их как ценности. Наоборот. То, что предполагает свободу человека и его личную волю, всегда выше того, что основано на необходимости и принуждении. «Объективные ценности» - это величайшее насилие над человеческим духом. Человек сам должен решать, какую систему ценностей ему принимать. Ценности не могут быть выведены из объектов, из фактов, из явлений. Наука может изучать лишь то, почему таких-то и таких-то обществах преобладали такие-то и такие-то ценности, рассматривая при этом ценности не как ценности, а как явления общественной жизни. А если наука будет видеть в них действительно ценности, то она будет подгонять под них факты, тем самым становясь плохой, ложной наукой. Даже, например, если мы признаем ценностью права человека, демократию и т.д., то в научном, объективном исследовании об этом надо забыть. Иначе история будет искажена. Мы весь исторический процесс начнем воспринимать через призму этих ценностей, скажем, как движение от монархии к демократии, хотя оно характерно лишь для европейской культуры, а для других обществ, может быть, характерно совсем другое движение, и категории права и бесправия не подходят для его описания.

Ценности в качестве ценностей могут рассматриваться философией, а не наукой.

В мире объектов нет ценностей, человек в нем обязан принимать все так, как ему дано, он не может выбирать, различать, оценивать, он может лишь структурировать искать закономерности.

 

Также необходимо сказать, что философские системы не носят характера гипотез, к ним неприменимы научные методы. Ведь даже если предсказание, дедуцированное из той или иной системы, сокрушительно провалилось (а это чаще всего так и бывает), то это не повод отвергать систему, а лишь повод ее по-новому осмыслить. Опровергнутые теории  и гипотезы могут быть интересны лишь для историка науки, и чтобы понять современную научную теорию в той или иной области, вовсе не обязательно знать предшествующие ей. Кислородную теорию горения можно замечательно усвоить, понятия не имея о теории флогистона, современный молекулярный подход к температурным явлениям -  ничего не зная о спорах вокруг теплорода. А вот ту или иную современную философию нельзя понять, не зная предшествующей ей философской традиции. Философы спорят, ссылаются друг на друга, отталкиваются от философий предшественников, и в философии нет ничего ненужного. Никакая философия принципиально не может устареть, сделаться такой, о которой можно без потерь забыть, хотя, конечно, и может утратить актуальность на какое-то время. Иногда противоречивость философской системы, указанная последующими философами, может сказать больше, чем согласованность и прилизанность другой. Противоречивая же научная теория никуда не годится…

 

В науке человек должен делать вид и действовать в силу того, что он к миру отношения не имеет, что если вдруг исчезнет из мира человек – то из мира ничего, кроме человека, не исчезнет, будто не вносит человек своим бытием в мире ничего нового в структуру его существования. Это вытекает из самого предмета исследования науки – из мира явлений, объектов. В этом сила науки как науки и ее специфика. Но кто сказал, что предмет исследования науки исчерпывает весь мир, а  научные методы – единственно допустимые?.. Точно не наука!..

 

Это всё, что касается отношений науки и философии. Далее следуют некоторые соображения о философии и философах.  

 

Страсть к системам.

С определенного момента в развитии философии стало модно с презрением говорить о философских системах. И теперь философ часто спешит предуведомить читателя: мол, не строю я систем. Однако каждая философия, даже самая афористичная и парадоксальная, представляет собой систему, то есть высказывания о мире, объединенные общей логикой, общей направленностью, общей целью… Это неизбежно. Иначе философия теряет свой смысл и перестает быть философией.

И даже афористичность в изложении взглядов является зачастую данью системности. Странно было бы, если философ, положивший в основу своей философии каприз, Лев Шестов, стал бы излагать свои мысли связно и последовательно. Эта философия требует афористичности изложения. И он ее и придерживается. Форма соответствует содержанию. Ну чем ни система?..

 

Понятно, чем вызвано отрицание систем на словах. Философы боятся прослыть самодовольными старыми чудаками, которым хотелось запихнуть в свои системы весь мир. Эти старые чудаки поняли всеобщность философии таким образом, будто философия должна давать ответы на все вопросы. Поэтому они влезали со своими советами куда только могли влезть – в естествознание (Шопенгауэр, наконец-то признанный всеми, на старости лет написал трактат «О воле в природе»), в политику, в медицину…

Философ вовсе не обязан знать ответы на все вопросы. Наоборот, он обязан знать, что на некоторые вопросы ответа от философии вовсе не требуется. Чем кормить собак? Как воспитывать девиц?.. Философ не должен пытаться растягивать свою систему в надежде, что туда сможет влезть всё. Часть барахла вполне  может полежать и снаружи.

Так что пусть философ не боится на некоторые вопросы отвечать «не знаю» или «поступайте, как знаете». Так он избежит множества конфузов.

 

Конечно, нельзя забывать, что страсть к системам подогревается еще одним важным стимулом: философ хочет оставить свою философию завершенной. Чтобы после нее уже ничего нельзя было сказать. И поэтому философ стремиться коснуться как можно большего числа областей, тем, вопросов…

А страсть к завершенности, в свою очередь, вызвана тем, что и жизнь самого философа неизбежно завершается. И он это понимает. И потому стремится как можно больше успеть сказать. Возможно, если бы философов не поджимало время, систем было бы меньше. И еще: задумываешься иногда, если бы, например, Кант прожил не 80 лет, а 180 или 280 – неужто бы он ни в чем не изменил своих взглядов?..

 

Я Илья иль ты Илья?

Философия связана со словом. Современная – с письменным словом. Основное занятие философа заключается в том, что он читает слова и пишет слова. И иногда их произносит. Но никакую философию нельзя записать значками математической логики, никакую философскую систему нельзя свести к формуле. Философия всегда будет выражаться в книгах. Через слово.

В этой связи философии со словами, с говорением и писанием, есть важные преимущества. Но там же подстерегают и серьезные опасности. При чтении некоторых философских трудов создается впечатление, что их автор просто хочет тебя заговорить. Для этого он выбирает сложно произносимые длинные слова или же каламбурит, играя различиями смыслов сходных по звучанию слов, использует тавтологизмы (Sprache spricht, die Dinge dingen и т.д. у Хайдеггера, например). 

Е. Данько в своих воспоминаниях о Ф. Сологубе рассказывает, что «он однажды заговорил Вяч. Иванова разговорами о снах и недотыкомках до  того, что тот забыл, что надо ехать куда-то на вечер, вернулся домой и залег спать, а его искали по всему городу». Ее он тоже пытался заговорить подобным образом: «я Илья иль ты Илья, Настя – настежь, она – селениточка, а на селе – ниточка и т.п. без конца. Меня мутило, а в комнате было душно». Когда философия сводится к «она – селениточка, а на селе – ниточка», становится душно и хочется уехать спать.

Философы иногда путают заговор, от которого болит голова, с рассуждениями и доказательствами. Они находятся в плену и своих категорий, дефиниций, обобщений, которыми заговорили сами себя и нас пытаются заговорить. Связь философии со словами в этом случае оборачивается сведением философии к словам. Философ изобретает новые слова, систему понятий, основанную на каламбурах и тавтологизмах, которой удобно заговаривать, а потом начинает описывать с ее помощью весь мир, переводить в свои слова слова других философов и т.д. без конца.

Единственный способ с этим бороться – это требовать от философов, чтобы они одно и тоже могли сказать по-разному, используя разную лексику, разные слова и выражения, чтобы к одному и тому же они могли привести разными способами. Философы этому будут, конечно же, сопротивляться. Убери созвучия и привычные слова – и вот уже заговор не удался. А без заговора исчезла бы и половина их философии…

 

Философ и философская традиция.

В наше время, когда уже столько философ было до нас, современному философу всё сложнее становится взглянуть на мир так, как будто он глядит на мир в первый раз, а не после Платона, Канта и т.д. Сложно, да и нужно ли?..

Сейчас наступил такой момент в истории философии, что можно написать целую оригинальную философию, опираясь только на философии прошлого и на их анализ и сопоставление.

Философы не стоят, как в древности, перед новым и чудным миром, в загадках которого можно запутаться. Теперь философы путаются лишь в учениях друг друга. У них появился свой, обихоженный философский мирок. Они теперь могут писать лишь о самих себе, никуда из него не вылезая. Пищи для размышлений всё равно хватит. 

А вот мир (в противоположность мирку) философ получает не из первых рук, а из рук философов, бывших до него. Мир становится засаленным.

Это один аспект философской традиции. Негативный. Но ведь философскую традицию можно использовать и действительно по-философски. Для этого надо не принимать мир из рук других философов и жить, питаясь философскими учениями о нем. Это участь червей, деструкторов. Надо взять мир так, как он дается, а философские учения, и, что более важно, философский опыт, на котором они основаны, взять как часть этого мира и как свидетельство о жизни человека в нем. Надо брать не через философов, а брать самому. И в том числе и у этих философов.

И с течением времени, с развитием философии становится всё больше того, чего можно брать. Это позитивный аспект философской традиции. Настоящие философы надстраивают на философиях предшествующих свою собственную и затрагивают тем самым то, что без нижележащих философов затронуть было бы невозможно. Слишком далеко тянуться. Однако тянуться все-таки надо. И надо понимать, что есть что-то, к чему надо тянуться. Учения других философов не могут подменить это «что-то», они могут лишь быть вспомогательными средствами.

Так что чужой опыт отвергать ни в коем случае нельзя. Но надо иметь и свой. Иначе останешься лишь червем деструктором. И философия для тебя будет исчерпываться историей философии.

 

«Предположим, что некто, обучающийся танцам, сказал бы: “На протяжении сотен лет одно поколение за другим училось этим движениям, пора бы уж мне как-то воспользоваться этим и сразу начать танцевать французский танец”. Все, конечно, немного посмеялись бы над ним; однако в мире духа нечто подобное считается в высшей степени уместным». (С. Кьеркегор, «Страх и трепет»).

Вот почему столько выпускников философских факультетов работают не «по профессии». Это не потому, что философам денег мало платят. Можно работать кем угодно – и при этом жить философией. И ты – философ. Хотя и не зарабатываешь философией. Но ведь не живут, ничего в философии не делают, ничего не читают и не пишут. А работают переводчиками, бухгалтерами, продавцами. И вполне счастливы. Почему?

А потому что думали, что раз интересно читать Бердяева или Канта – то ты философ. И шли на философский. Но рано или поздно, пусть и не все, но основные философские книжки эти «философы» прочитали. И на этом философия для них кончилась. Они не хотели сказать что-то свое. Они хотели читать книжки. И, максимум, писать о прочитанном. Философские факультеты аккумулируют тех, кто хочет научиться танцам, не имея при этом желания танцевать самому.

 

Но, опять-таки, всё сказанное не значит, что «настоящий философ» не должен читать философских книг. Наоборот. Можно быть гениальным поэтом, так и не прочитав уйму поэтических книг. Можно быть великим ученым, из цикла лекций усвоив нужные сведения и далее эту область разрабатывая самому. Ну и знакомясь со статьями зарубежных коллег на эту тему. Философ должен читать много. И в этом тоже можно найти свои преимущества.

Почему так много людей, всерьез считающих себя поэтами, и на их фоне так мало людей, считающих себя философами? Да потому, чтобы иметь на это право, надо много прочитать. И люди это чувствуют. Им лень много читать. И поэтому они становятся поэтами, чаще всего плохими. И поэзия от этого страдает. А вот философию подобные горе-философы дискредитируют редко. Потому что редко кто, кому хочется «чего-то написать», становится философом. Ведь для этого и читать надо…

 

Любомудрие.

Обычно, начиная разговор о философии, вспоминают, что слово «философия» переводится как любовь к мудрости, любомудрие.

Это, конечно, так. Но стоит ли делать из этого какие-то выводы? И что мы понимаем под мудростью?

Мудрым мы называет человека рассудительного, в своих поступках осмотрительного, много в жизни повидавшего, многоопытного. Философ – не таков. Он может всю жизнь прожить в маленьком городке, в быту может быть неустроенным, в делах неудачливым, и вообще взбалмошным человеком, который даже собственную жизнь устроить не может. Стоит ли к нему идти за советом?

Философ – не мудр и не любит мудрость, если говорить непредвзято. Он, даже если он атеист, деист или пантеист, в чем-то выполняет завет ап. Павла - «быть безумным в мире сем». Он не жизненным опытом определяется и на жизненном опыте не основывается, а, наоборот, сам этот опыт определяет, т.е. а) решает, иметь ему тот или иной опыт, или нет б) решает, как к уже приобретенному опыту относиться. Ведь мудрый человек, понявший, как важно быть удачливым или здоровым, которого жизнь так колотила, что «о-го-го», всю свою мудрость будет основывать на этом. Философ – не таков. Даже если его жизнь так потреплет, что он на своем опыте почувствует, как плохо быть неудачливым и непредприимчивым, то это не значит, что он захочет быть удачливым и предприимчивым, учтет «свои ошибки» и детям будет о них рассказывать. Он скорее весь свой опыт объявит неправильным и кажущимся, всю жизнь, в которой неудачников треплет, объявит иллюзией и отклонением. Он не будет носиться со своим опытом, как курица с яйцом, не будет его совать в глаза другим людям. «Поживи, милок, наберись опыта, как я, и увидишь, что я был прав». Такова речь мудреца. «Забудь о том, чему учили мудрецы. Если ты много видел, много чувствовал, много делал, то это не значит, что ты много понял». Такова речь философа. Философ различает жизненные опыты, что-то отбрасывает, что-то принимает. Это и есть философия. Для нее слова семилетнего ребенка или безумца будут важнее, чем слова «бывалого человека».

Философ не учится на своих ошибках. Он, скорее, весь мир признает ошибкой. Какая же это мудрость? Философ – строптивый человек.

Философия - это любовь к крайностям.

 

«Философское знание»?

Если философы называют свою философию «исследованием», не верьте им. Не верьте также, что философия дает или может дать какое-либо знание, нечто раз и навсегда доказанное и сомнению не подлежащее, вроде того, что земля круглая, а не плоская. Если философ представляет свои рассуждения строго логически, more geometrico, как Спиноза, не верьте, что он так и получил их. Вы думаете, Спиноза геометрически дошел до того, что Бог – это единство всех вещей, а свобода человека, как части этого Бога, как модуса его существования, равна свободе камня, тоже части Бога? Он совсем из других источников свою философию получил и потом лишь представил ее в форме теорем. Из каких источников? Назовите их «интеллектуальным созерцанием» или «интуицией» - яснее не станет. Ясно лишь одно. Философ – не исследователь, объективный и беспристрастный, за которого иногда пытается себя выдать. «Беспристрастный исследователь» - это лишь маска, «защита от плевков и от пощечин». Философ – живой человек, и в своей философии он тоже живой человек. Философия – это всегда дело живого человека, конкретной личности. Закон Ома называется «законом Ома» не потому, что Ом как-то связан с этим законом как живая личность. Нет, Ом для этого закона случаен, и если бы Ом его не открыл, то его открыл бы кто-нибудь другой, и этот же закон назывался бы, скажем, законом Фарадея. Из философии же Спинозы Спинозу исключить нельзя. Только у Спинозы могла быть такая философия.

Так почему же мы должны слушать какого-то Спинозу? Тогда любой человек может написать философию! Это же субъективизм! Зачем слушать философов, если они не готовы предоставить нам всеобщие и общеобязательные суждения?

Стойте-стойте, господа. Прекратите ваши крики. Это школярский, ребяческий подход. Дети не слушают того учителя, который не способен «поддержать дисциплину» в классе, не бьет линейкой по рукам. И вы такие же дети. Если вы понимаете, что вам не треснут по рукам линейкой, не дадут доказательств, с которыми вы не сможете не согласится, вы начинаете шуметь и не хотите ничего слушать. Раз принудить к этому меня не могут, так я и слушать не буду!

А почему бы просто не послушать?..

 

Вообще, принудительных до конца истин не существует вовсе. Человека никогда нельзя загнать в угол той или иной истиной. Лазейки для сопротивления останутся всегда. С любой истиной можно, при желании, спорить. Можно спорить с тем, как она получена, из чего она получена, на каких предпосылках, из какого опыта? А вдруг существует декартовский «бог обманщик»?.. И почему мы должны верить «закону основания»?..

Просто есть некоторые области (наука, математика, бытовая жизнь), где предпосылки, способы познания, логика всем известны и все с ними согласились. И в этих областях действительно существуют «проверенные истины». Сила тока прямо пропорциональна напряжению? Это можно «измерить» с помощью вольтметра и амперметра. Что разность сто восьмидесяти семи и девяносто трех равна девяносто четырем можно «посчитать». То, что сумка с помидорами лежит на балконе, можно «посмотреть». Вот каковы «принудительные» истины. Сами процессы, на основании которых они получаются и доказываются – «измерить», «посчитать», «посмотреть» могут быть подвергнуты сомнению. Но в самих этих областях эти процессы и результаты их применения несомненны.

А в философии нет такого процесса, который мог бы делать философские истины «несомненными». Рассуждать и доказывать в ней можно по-разному. И приходить к разным выводам. Философия – область не доказательств, а выбора. Философ выбирает своей философией устройство мира и место человека в нем. А потом углубляет этот выбор, продумывает все его последствия, сравнивает его с выбором, который сделали другие философы (или просто люди) до него.

О чем же спорят философы, если философия – это не область доказательств? Да, спорят всё о том же выборе и о его последствиях. Часто философы склонны к тому, чтобы не видеть тех следствий, которые вытекают из его выбора. И тогда другие философы делают это за них. И видят эти следствия в разном. Так, для Фромма следствием из «Этики» Спинозы был великий гуманизм и призыв к творчеству. А для Шестова, наоборот, великое порабощение человека. И из этого отношения к Спинозе мы можем судить и о гуманизме Фромма, и о философии Ницше.

Так что философы чаще всего спорят о том, последовательны ли учения других философов, как они соотносятся друг с другом, а если не последовательны, то в чем и почему.

Редко кто приходит в философию с тем, чтобы открыть «истину» и опровергнуть все предшествующие учения. Каждый новый философ просто лишь углубляет выбор предшествующих или предлагает новую им альтернативу.

 

А почему личный выбор может быть так важен? Ну мало ли что и кто как выбрал?.. И чего огород городить?..

Может, потому, что вообще весь мир очень зависит от свободного выбора каждого человека, и в «основании мира» лежит именно человеческая свобода. И личное является тем самым и вселенским. То есть если  конкретный человек, например, Ницше, потерял веру в Бога, то для всего существующего это гораздо важнее, чем если бы какая-нибудь галактика потеряла какую-нибудь звезду. И поэтому Ницше может и должен говорить о том, что «бог умер». И мы можем и должны его слушать.

Из чего всё это следует? И что из этого следует? Долго рассказывать. Впрочем, вы можете выбрать и другой взгляд. И другие для него основания. И другие следствия. Например, что человеческая, личная судьба, а тем более его убеждения по какому-то частному вопросу, которые, быть может, он никогда и не высказывал, ни для кого ничего не значит, кроме самого этого человека и, максимум, десяти-пятнадцати его родных и знакомых. И на этом основании отвергать философию в принципе. Ну что ж, ваше право. Только прошу вас, уясните себе в полной мере, что еще вы этим отвергаете. И отвергайте на здоровье. Ваш выбор.

Дело философии состоит в том, чтобы помочь человеку уяснить его личный выбор и последствия этого выбора.

 

Философские книги.

Главным «продуктом» философов является книга. Что же представляет собой философская книга? Что отличает ее от других книг? Важнейший принцип философской книги – это ее потенциальная неисчерпаемость. Философскую книгу можно перечитывать неоднократно, и при этом она не будет становиться всё скучнее и скучнее. В ней будут открываться всё новые «слои смыслов», всё новые связи и соответствия. Художественные книги тоже можно перечитывать, но перечитывание это  будет скорее возобновлением первоначального ощущения. Если оно было хорошим – то книгу перечитывают. Если было плохим – то откладывают книгу в сторону и больше не возвращаются к ней. Научные и учебные книги по  нескольку раз перечитывать вообще невозможно. Да и не нужно. Ты получил информацию – и всё, книга для тебя не больше чем пустая банка из-под варенья. Съев варенье, банку еще можно облизать. Прочитать внимательнее. А дальше – банка пуста. Голые стенки. Ее можно выкинуть. Или ссылаться на нее.

С философской книгой не так. Читая философскую книгу, нельзя надеяться больше узнать, то есть получить новую информацию, новые сведения. Те, кто ищут информации  в философской книге, будут разочарованы. Так себе, пустословие, скажут они. Им лучше обратится к банке с вареньем. У философской книги просто другие задачи, она не вместилище того, что можно перелить себе в голову. Она не дает знания, ее невозможно поэтому исчерпать, оставив пустой.

Философская книга – ориентир в мире духовного опыта, веха, маяк, которым обозначена определенная его область. Прочитав философскую книгу, человек обретает не знание, а еще один ориентир: как можно жить, как можно верить или не верить, в какие отношения я вступлю тем самым с миром и с Богом, если они есть, конечно. Маяк предполагает, что на него всё время оглядываются, лавируя среди скал. Оглядываются – это еще не значит – плывут к нему. Каждый верующий человек, я считаю, должен быть как никто другой хорошо знаком с атеистической философией. Он должен понимать, почему для него неприемлем атеистический взгляд на мир. Ведь не только же потому, что он не совпадает с его собственным… Верующий должен ориентироваться в том числе и на атеизм, понимать, каким он не хочет видеть мир и свое место в нем.

 

Философская книга, если она, конечно, философская, может стать книгой на каждый день.  Книга на каждый день – это маяк. К нему можно обращаться в любой точке жизненного пути, чтобы увидеть его сзади или впереди себя. Сверить свою позицию с позицией автора книги.

Возможность философской книги стать книгой на день заложена в самой природе философии. Было уже сказано, что философ, говоря даже о какой-то конкретной проблеме, тем самым говорит обо всем. Он в частном суждении исходит из системы взглядов на всё.  Поэтому и суждения философской книги могут быть приложены практически к любой жизненной ситуации.

 

Наука и дикари.

Современный человек очень гордится своей образованностью, просвещенностью, но в массе своей продолжает вести себя как дикарь. Особенно это касается науки.

Представьте себе, что в какой-нибудь туземный поселок приехал европейский врач. И, не пройдет и небольшого времени, как он, сняв у пары туземцев приступ лихорадки, но еще больше своими блестящими ланцетами и пробирками, - внушит дикарям благоговейный ужас. Они начнут бегать к нему не только со своими болезнями, но чаще – за советом  (когда просо сеять, из какого племени жену взять) или решать споры (кто прав, а кто виноват, кто кому участок земли должен вернуть). Им невдомек, что господин Доктор не великий колдун и мудрец, что он знает лишь, как лечить болезни (да и то не все), а на все другие вопросы ответа дать не может.

Вот так и современный человек, восхищенный «достижениями науки», ретортами, ускорителями и т.п.  почему-то не в силах понять, что наука это никакое не всезнающее божество и что к ней не надо бегать с вопросами типа «в какого бога верить»?, «как жить?», «что считать добром, а что злом?». Как устроен белок или сколько спутников у Юпитера – это, пожалуйста, спрашивайте. А все остальное просто не входит в ее компетенцию.

Ссылки на науку в философских, этических, религиозных вопросах («ученые доказали, что Бога нет» или что «Бог есть») – это первый признак невоспитанности и дикарства.

 

Мистер Доктор не хочет разочаровывать туземцев и на их вопросы отвечать «не знаю». Да туземцы и не поверят, что он не знает. Они будут думать, что он просто не хочет им сказать. Так что мистер Доктор волей-неволей начинает с умным видом отвечать дикарям и придумывать то, чего не знает. Многие ученые тоже не выдерживают напора ждущих откровения слушателей и начинают «философствовать». Но в этом случае надо помнить, что философствование ученого также мало отношения имеет к науке, которой он занимается, как и советы Доктора о том, какую жену брать  – к его ланцетам. 

 

Философия и обыватели.

Надо сказать, что своя философия, определенный взгляд на мир, есть у каждого человека. Но не все из людей являются философами. Философ – это тот, кто сознательно выбрал свою философию, сделал разработку этого выбора делом своей жизни. Лишь в этом случае философия может стать маяком, отметить определенную область духовной реальности. В остальных же случаях философия лишена этого своего значения. Она не может стать ориентиром жизни, она сама вырастает из жизни. Разве светящийся отросток рыбы-удильщика есть маяк, ориентир для кого-нибудь, в то числе и ее самой? Обывательская философия вырастает из жизни обывателя, она не выбирается, а именно прилагается к ней.

Вообще все люди мыслят в таких категориях, в которых они живут. И только для философа становится проблемой жить в тех категориях, в которых он мыслит. Потому что философию философ не принимает вместе с жизнью, а создает ее. Или хотя бы продумывает до конца.

Есть философия, а есть и философствование. Философствующий – это человек,  который начинает высказывать свою обывательскую философию как некую истину. Когда рыба-удильщик называет себя маяком в глубинах.

Философствующие – люди довольно скучные и надоедливые. А вот просто обывательская философия, система взглядов на мир обычного человека, без претензии на какой-то статус, весьма интересна. Она может проявляться во всем.

Вот я как-то видел игру для мобильного телефона. Суть игры в следующем – ходит человечек по комнатам какого-то отеля. Открывает двери. Берет предметы с тумбочек. У него пять основных занятий и потребностей – есть, пить, мыться, испражняться и заниматься сексом. Поэтому он ищет еду, выпивку, ванную, ватерклозет, девушку. Вот, собственно, и всё. Этой игрой об определенном отношении человека к жизни и к миру сказано больше, чем может быть сказано той или иной философской книгой. Да в философской книге вам этого и не скажут. Там надо об этом догадываться. А здесь – всё как на ладони.

Можно усложнить игру и добавить к занятиям человечка еще двадцать пять, сто пять занятий… Он будет растить детей, ходить в театры, читать книги, запускать космические корабли, ставить эксперименты, танцевать, радоваться жизни, грустить («печаль моя светла»), бороться. А суть игры не изменится. Человечек всё так же будет бродить по каким-то комнатам и открывать какие-то двери. И всё. Эта мобильная игра есть предельное обобщение коммунизма, «гуманизма», жизни абсурдного человека, которую предлагает Камю… Жизнь как мобильная игра, как хождение по комнатам, «вечное возвращение» - это  великая безысходность. Впрочем, такую жизнь тоже можно выбрать. И жить ею. И открывать двери. И ходить из комнаты в комнату.

 

Примечания

[1] – см. Н. Бердяев, «Я и мир объектов».

[2] – см. С.Булгаков, «Свет Невечерний», гл. «Как возможна религия?» 

[3] – характер и понимание этой связи (ее содержание и наполнение), конечно же, принципиально рознится в различных религиях. Так, в христианстве эта связь понимается как связь личностная, связь между двумя личностями, а в язычестве – как связь части и целого, явления и проявляющегося.

[4] – см. А. Лосев, «Диалектика мифа».

 

Май 2006 года.

 

Скачать главу 1
На главную



Hosted by uCoz